— Теймур у нас умница, — сказала она. — Способный мальчик… Я ведь когда-то и сама так думала — сколько ни есть на свете книг, все вот он написал. А у него в то время еще ни одной книги написано не было! Он меня в Баку везет в поезде, а мне вдруг втемяшилось в голову, давай его расспрашивать!.. Я как услыхала, что Беяз все песни, что по радио поют, ему приписывает, смех разобрал!.. Смешно ведь… Правда?
Смешно или не смешно, это мальчик не очень понимал. Но ему очень не нравилось, как робко поглядывает его отец на этого сурового, сумрачного человека, как заискивающе хихикает — очень это не нравилось Теймуру. А учитель Мурсал все хихикал, все улыбался:
— Наша бузбулакская земля уже подарила миру одного знаменитого историка, пусть еще одного родит… Пусть. А? Хи, хи…
— Земля картошку родит, а не ученых, — сказал профессор, и Мурсал опять улыбнулся.
— Горизонты науки широки. И орлам парить, и воробьям порхать — всем места хватит…
— А ты случаем стихи не пишешь? — профессор уже не скрывал раздражения.
— Нет, — учитель Мурсал растерянно поглядел на него. — А что?
— Так, пришло в голову. Потому что поэты эти все вздор пишут. Лично я на горизонте ни орлов, ни воробьев не видел.
— Так я в переносном смысле…
— Уроки тоже в переносном смысле даешь?
— Хи, хи… профессор… Я же по средним векам…
— А этого, — профессор кивнул на мальчика, — по каким векам пустить собираешься?
— Это как посоветуете, профессор.
— Я так посоветую: чем такой историк, как ты, лучше совсем не надо!
И опять учитель Мурсал улыбнулся; странный он человек, этот учитель Мурсал.
— Я понимаю, почему вы так, профессор… Мечеть имеете в виду… Так ведь памятник же, охранять обязаны, в порядке содержать…
— А очаги культуры — не обязаны?
… Была та же веранда, тот же стол и бумажка под скатертью… Туту-ханум, как всегда, хлопотала у электрической плитки, готовила долму и, как всегда, то и дело появлялась на веранде — не дай бог, у мужа подскочит давление. Хлеб в вазе, как всегда, накрыт был салфеткой. На краю неба светились те же фиалковые облака. И женщины так же мыли у родника посуду и лепили кизяк на стене. Девочка еще не приехала, но места, где она любила бегать, всегда были у него перед глазами: вот тут она стояла, тут перепрыгнула через арычок, тут упала, ушибив коленку… Даже деревья, в которые она швыряла камешки, были особенные, отличные от других…
"С ТЕБЯ ПРИЧИТАЕТСЯ, ДЯДЯ!.."
Кроме Мурада, сына родной его сестры, у профессора Джемшидова было в деревне лишь несколько дальних родственников, и родственники эти обслуживали профессора в его ежегодные наезды; мыли посуду, пекли хлеб, носили с родника воду. Зимой они приглядывали за профессорским домом, весной перекапывали огород, а в остальные времена года расхаживали по улицам, гордые от сознания своего родства с профессором.
Но родственники никогда не встречали и не провожали профессора. За день до своего приезда Джемшидов обычно звонил в район. На вокзале его встречал представитель райисполкома. В дальнейшем на все время отпуска к Джемшидову прикреплялся специальный человек, и человек этот все лето доставлял профессору из района необходимое продовольствие. Таким образом, Джемшидову не было нужды ни ездить на базары, ни ходить в лавку: возможно, в этом заключалась главная причина того, что профессора Джемшидова никогда не видели на деревенских улицах. Тем не менее, все в деревне были твердо уверены, что профессор не выходит на улицу потому, что боится своего племянника. Так это или не так, сказать трудно. Однако голос Мурада, дрожащий от ненависти, можно было кое-когда услышать с джемшидовского айвана, и слушать этот голос находилось много любителей.
Стоило Мураду свернуть в дядин двор, площадь перед мечетью мгновенно затихала. Чтоб услышать, что говорит Мурад дядюшке, ребятня карабкалась на стены, а женщины, шедшие с родника, останавливались перед калиткой Джемшидова, поставив на землю полные ведра и кувшины.
— С тебя причитается, дядя: есть указание, не сегодня завтра мечеть рушить будут!
— Сколько раз я тебе говорил: не приходи выпивши! Чего явился? Звали тебя?
— Явился распить с тобой по стаканчику простокваши. И опять же расширить кругозор. Давно газет не читал.
— Ты испытываешь мое терпение, Мурад. На смех меня выставляешь.
— А тебе жалко? Пусть люди веселятся. Хоть немножко морщины расправятся…
Разговор большей частью начинался с этого и затягивался надолго.
— Что тебя все тянет скандалить?
— В спорах рождается истина. Тебе это прекрасно известно, профессор.
— Пока мне известно только одно: человека из тебя не вышло! Подумать страшно, что с тобой будет дальше.
— А что дальше? Дальше в аду встретимся.
— Это ты точно. Место свое знаешь.
— Ха, профессор! Значит, ты признаешь существование ада? Смотри-ка, в тебе есть смелость!
— А у тебя были основания сомневаться в этом?
Мурад расхохотался. Он смеялся до слез. Потом сказал, зажигая сигарету;
— Кстати, чуть не забыл. Сегодня ночью Беяз во сне видел. Привет тебе передавала. Горячий.
— Слушай, Мурад, кончай эту болтовню! Есть друзья, есть враги, и у всех уши.
— Главные враги — мы с тобой, профессор, это уже давно установлено.
— Пусть! Только не забывай, что я тебе восемь лет отца заменял. Кормил-поил… Восемь лет!
— Ничего! Я перед тобой не в долгу. Я за тебя доты штурмовал. Восемьдесят восемь раз. Восемьдесят восемь ран получил!
— А сегодня бутылку восемь раз штурмовал!
— Точно. Хорошо сказано, дядя! Даже не ожидал от тебя.
— Мурад, — спросила Туту-ханум, — принести тебе чаю? — И улыбнулась. Ласково, очень ласково улыбнулась ему Туту-ханум. — Или довги? Холодненькая!..
— Не надо, довги тетя. Иди-ка сюда; я в дяде новую черту открыл!
— Это какую же?
— Чувство юмора.
Она подошла грустная, положила Мураду на плечо руку.
— И что вы все грызетесь? — она вздохнула. — Ведь не чужие, родная кровь, неужто нельзя помириться?
Мурад склонил голову на плечо, легонько коснулся ее руки заросшей щекой.
— Не представляю себе, профессор, — сказал он, — как ты на страшный суд явишься? Такого человека сломил… — Тихо сказал, гневно и снова прикоснулся небритой щекой к лежащей на его плече руке.
— Вот ее бы и постыдился! — профессор ткнул пальцем в сторону жены. Восемь лет на тебя стирала.
— Кончай ты со своими восьмерками, профессор! За те восемь лет ты меня чуть в нелюдь не превратил! Только-только человеком становлюсь.
— Видно, как ты становишься! Деревне на потеху!
— Вот это ты брешешь, профессор!
Мурад вскочил со стула. Профессор побледнел. Туту-ханум притихла в уголке, с ненавистью глядя на мужа. Туту-ханум очень любит Мурада. Больше, чем единственного сына, — так во всяком случае утверждают в деревне.
Молчание затянулось. Туту-ханум тихонько ушла с веранды. Мурад курил, профессор глядел в разложенную перед ним газету. Потом, почувствовав, видимо, что Мурад сейчас внутренне смягчен, решил воспользоваться моментом.
— Напрасно ты тогда ушел из дома. Совершенно напрасно. Обиделся, надо было сказать.
— Обиделся? Это не обида — омерзение!
— Понятно, все понятно. Не можешь простить, что не уберег тебя от армии. Сына же не отправили на фронт, и племянника обязан был уберечь. Должен тебе сказать, что мне эта мысль всегда не давала покоя. Но вспомни, Мурад, ты ведь сам все придумал. Год себе приписал. Комиссию обманул. Слава богу, обошлось, вернулся. В орденах, медалях… Да, верно, Бешир оставался в тылу. Но ведь не бездельничал — учился, и учился прекрасно. Защитил диссертацию. Талантливый математик… ученый всесоюзной известности. В конце концов, ученые нам тоже нужны. Нужны или не нужны?
Не глядя на Джемшидова, Мурад молча слушает его. И вдруг хватается за голову и кричит:
— Ты же подлец, дядя! Бандит! Гангстер!
Мгновенно появляется Туту-ханум.
— Ну что ты?.. Не надо, Мурад… — она умоляюще смотрит на племянника. — Его не переспоришь.
— Бандитом меня назвал… — бормочет профессор. — Гангстером… А я на тридцать лет его старше!
— Тридцать лет! — Мурад горько усмехается. — Ты старше меня на два века! Ты провонял феодализмом!..
— Ты прав, милый, прав… — взглядом приказывая мужу молчать, Туту-ханум подходит к Мураду; Мурад вне себя, у него дергаются губы, трясутся руки…
— Да… — говорит он, покрутив головой. — Таких подлецов, как ты, я еще не видел… Ведь знаешь: я по-настоящему люблю Бешира, и знаешь, что он абсолютно ни при чем; ни он, ни его ученость, ни его всесоюзная известность. Что все твои слова — вранье, подтасовка, липа!.. И все равно — давай суй в котел, наваристей будет! Ни чести, ни совести — одно жульничество! Всех меряешь на свой аршин! Даже в том, что я мальчишкой добровольно пошел на войну, тебе хотелось бы углядеть подвох… Вот скажи: для чего ты собирал в моей комнате водочные бутылки? Что ты хотел доказать? Раз в жизни правду скажи — ты же мужчина!
