Надумали купаться. Володька плавать не умел. Пьяный, он не управляемый был.
— Вы, мне не указ! — отцепил он от себя Валентину. А потом разбежался и нырнул на мелководье. И сообразить никто не успел, как он это сотворил. Всплыл он и остался лицом в воде. Все понял Петр, сломал Володька лен. Не жилец.
Вытащили из воды. На берегу и умер. Все произошло так стремительно, что дети и не поняли, что нет больше у них отца.
Год из горя не могла выбраться Валентина. Хорошо, рядом Петр. Лесхоз он бросил, вернулся скотником в совхоз. Работал на центральной усадьбе, в лес пасти молодняк отказался. Пять сирот на себя взял. Старший Володя, в пятом классе будет учиться, Коля, младшенький, едва шести годов достиг. Дом будто беду ждал: печку надо перекладывать, потолки в дожди текут, крышу необходимо — новой толью закрывать. До холодов все успел исправить Петр. Зиму в тепле дети встретили, сытыми и обутыми; расчет в Лесхозе он получил крупный. Одежку детям справили. Так и зима минула.
На мартовские праздники Петр привез Вале из Абана светлый шерстяной отрез на платье. О пьянках с мужиками и забыл думать. Детям подарков набрал: курточки весенние и модные, конфеты на стол высыпал горой, пряники в шоколаде. В деревенском магазине такого не продают. Валя расстаралась, стол накрыла, водки казенной выставила. Чего бы никогда не сделала при Володьке.
Дети, умытые и приодетые, грудно облепили стол. Валентина светится, горе, сколько его не мыкай, все равно не перемыкаешь. Забываться стала маёвка Вале. Да и поняла она, что Бог ее освободил от оков.
— Ну, значит, Валентина Тимофеевна, тебя и сестриц с праздником, — Не умел говорить сердечных слов Петр. Только-то и сказал. Выпил стопку. Валентина берегла церковный «Кагор», пригубила лишь. Дети отпраздничали за столом и подались на улицу. Март. Весна! Петр и Валентина так и остались сидеть за столом, залитые солнцем золотым — счастливым светом жизни.
— Ай-да, ай-да, ай-да мёд, ох, и в голову и в ноги бьет, — закручинилась по-бабьи Валя. — Ай-да, ай-да мё-о-оод… виновато улыбнулась — Скушно табе со старухой. Молодых кругом… — Петр не дал ей договорить.
— Валя, будь моей женой. Я ведь люблю тебя с того самого дня, как ты с Володькой к нам пришла. Старше ты меня? Неважно. Жить нам еще да жить — до этой самой старости. Да и так ли уж это важно. Дети твои, братья — мои. Не могу я их малых бросить.
— В уме ли ты, Петр Василич. Та што ж люди-то скажут? Года еще не прошло, под племянника легла.
— Какой я тебе племянник? Одно название. Володьки нет, и я теперь не племянник тебе. Детям, я брат. Нельзя мне их бросать. Ты еще молодая, не хоронить же тебе себя. Люди поговорят, да забудут. Ты Колесень, у детей совет спроси. — Почему он её так свеличал? В девках Валентине нравилось. Знал об этом, вспомнилось само по себе, вырвалось.
— Родный ты мне, Петя, как дитя мое. Как старший мой сын ты был, когда я к вам в семью пришла. Как же всего этого забыть. Как же мы жить станем, спать вместе? Перед детьми, срам-то какой. Верю я табе. Вижу, как ты мучаешься. Ведаю о твоих чувствах давно, не слепая. А что делать? Не свободная я в выборе. Пожалей ты меня, Петр Васильевич.
Вале шел сорок второй год. Петру и тридцати не исполнилось. Когда это было. И было ли вообще. Петр разомлел на полке, не желалось в предбанник к морсу идти. А пить хотелось. Но и вспоминалось сладко, боязно, уйдет из души.
Не скоро и не вдруг согласилась Валя Колесень на совет с детьми. В июле сенокос. Без коровы в деревне никто не живет. Володе двенадцать, помошник Петру добрый. Валентина гребет, ворошит, в копны Петр укладывает. Однажды остались вдвоем. Володя умчался на велосипеде на речку. Сенокос завершался. Каких-нибудь пару дней и можно вывозить сено ко двору. Сеновалы вместительные, крышу Петр драньем перекрыл, катухи для овец привел в порядок, хлев. Заборы без дыр теперь стоят. Завидуют бабы в деревне Валиному счастью. А какое это — счастье, кто из них знает. Ведь нет ничего. Петр для братьев старается. Хоть и вырос он в многодетной семье деда, все равно никому там нужен не был. «Байстрюк Дуськин». Бабушка жалела, она, Валя, всем сердцем мальчишку полюбила. Не знала тогда, что все так обернется. Теперь Валентина любила Петра, сама себе завидуя. Бегал он к своим «распашонкам». Знала, не ревновала, радовалась за Петра, что он любим другими. Его же любила для себя и в себе. Жизнь наладилась, лишь бы детям хорошо было.
— Жара. — Вернулся к табору Петр. Перележать надо. Намерился под телегу в тенек к Валентине. Но не пришлось. Послышался грохот тележных колес от проселка вдоль бора. Дорога подправлялась и к сенокосу Петра. Выбралась из-под телеги и Валентина. Приложила ладонь козырьком, вгляделась на едущего в телеге человека
— Пойду к роднику, холодной водицы табе принесу.
Петр прикрылся ладонью от солнца. Стал наблюдать за вихляющей телегой вдоль березняка. Симонович повернул коня к сенокосу Петра. Работал он лесником. Петра переманивал в Лесхоз он. Работу денежную давал, наряды составлял. Подъезжал все к Петру: «Сынок…». Сам-то не богат на детей, одна девка. Петр по-прежнему его не признавал даже за дальнего родственника. Грех — Дуськин, а Петру жизнью теперь приходится расплачиваться за её и Симоновича — долги перед Богом.
— Здорово, сынок, — проорал с телеги Симонович, натянув упруго вожжи, осаживая коня. — Все на ублюдков робишь… Когда своих нянчить станешь? Заждался я внука от тебя, сыночка родного. И чем тебя Колесень опоила? Что ты в ней хорошего нашел…
Симонович жогнул коня вожжей и телега опять загремела, удалясь.
От родника в лощинке возвращалась Валя. Петр залюбовался. При летних работах Валентина окрепла телом, стала как девка молоденькая, подвижная и сильная. Волос выгорел до соломенного золота. Распустит косу, утонуть можно в этом море золотых волос.
Валя подала ему керамическую кринку с родниковой водой. Брали в крынке на покос сметану. Обедали давно. Уже и солнце за березами светит в просветы. Руки сами потянулись обнять «Котенка». Так её он теперь звал иногда.
— Ох, Петруша… Родный ты мой…
Вечеряли, все дети за столом сидели. Чего редко получается летом. С речки, при луне приходится гнать домой старшего Володю, малой — Коля (Филиппок) — от него не отстает.
— Володя, сынок. И вы, дети, послухайте, что я вам скажу. Петр Васильевич, брат ваш дорогой, просит меня стать его женой. Как вы порешите. Так и поступлю. — Попросила от детей справедливости Валентина.
Детям Петр благодарен. Роднее их и Маринки теперь у него никого нет. Валя, жена, редкая русская женщина. Неисчерпаемая от добра душа, любовь в ней безгранична к нему и детям. Хорошо все-таки жить на земле. Ой, как хорошо. С легкостью в душе Петр и пришел в избу после бани.
— Колесень, где там у тебя сто грамм.
— Хозяин мой. — Загордилась мужем Валентина. — Неужто один пить станешь. И я стопочку «кагора» с тобой. Только после бани, — поправилась.
— Хорошо, котенок. Подожду. Пока полежу, дам телу отдых, — направился он в горницу. Валентина знала и этот порядок: свежее белье перестелено. Двухмерная подушка без морщинки наволочкой белизной тянет прикорнуть. Супружеская кровать не заправлена покрывалом, ждет хозяина после бани. Петр упал на спину и расслабился.
«А ведь действительно хорошо жить. Только вот мало этой жизни у человека счастливого, это несчастные — долго коптят небо».
И Петр задремал, ожидая жену из бани. Не лежалось. Поднялся, на кухне из чугунка наполнил полную чашку щами. Самогонка в низу стола под шторкой. Налил в граненый стакан до ободка. Хлеб в прихожей на столе под рушником. Отнес все к хлебу. Сел к столу у окна. Поднял стакан, выпил крупно глотая. Крякнул. Первач добрый Зеленок Володя гонит. Брат Валентины. За хлебом приезжал, был, пока Петр мылся. Привез к празднику.
Хлебнул щей. Хмыкнул удовлетворенно. Все удается Вале Колесень. И хлебы, и сдобы. Даже вот щи. И ничего в них мудреного нет, кроме воды, капусты и мяса. А вот напарились в чугунке в русской печи и вкусные. Не любил Петр дела справлять поспешно. Не торопился и за едой. Аппетит зверский самогонка разбудила. Наполнил чашку опять щами. Умял, чуть ли не каравай хлеба. Можно теперь и делом заняться. Бабы долго будут мыться. Вычистит хлев, сена задаст, лампу паяльную из кладовки достанет, проверит. Все подготовит для забивки кабана завтра. Настроение, хоть куда, после щей-то, хмыкнул опять. Ну, гости дорогие, сыны милые, отец вас ждет, любит, приезжайте, давно вместе не собирались. А ведь до гоже этой столешницы все когда-то были. Пожить бы теперь им с Валентиной. Маринка — радость рядом. С тем светлым чувством Петр и пошел до хозяйства.
Улёженое сено на вилы бралось туго, и от дурной силы Петр сломал черен. Плюнул в сердцах. Успел и топтунец подобрать, навоз вытягать, и у свиней вычистить, зеленки с огорода наносил овцам. Сломал. Свинья и боров ревели в стайке над корытом, рявкали зверьем. «Порявкай, порявкай, — подумал про борова, — завтра приедут сыны… Доколи мучаться с вами Вале…» — по-хозяйски рассудил о свиньях. Притворил дверь сеновала, прошел через двор к крытому летнику, вытянул из-под крыши новые вилы, на их место вставил старые, со сломанным череном. Подумал, не последние и с починкой погодят. Вернулся к сеновалу. Забрался под крышу, наснимал оттуда пластами слежавшегося сена. Часть отдал корове с телкой, часть же уклал копешкой в свободном углу сеновала, на случай если Вале придется к скоту идти. Размотанное сено за стеной накатника топорщилось в щели и тёлка, оставив без внимания задачу, стала мусолить торчащие былки.
