Досидев дома до трех часов дня, Афик не выдержал, ушел, хлопнув дверью. Купил бутылку полусухого шампанского, коробку конфет «Вишня в шоколаде» (Джамиля их очень любит); «Сент Морриса» у лилипутов-сеидов не было, и он взял ей ментоловый «Бенсон энд Хеджес», еще купил парочку презервативов в аптеке при третьей поликлинике, спрятал между страницами телефонной книжки.
Без десяти минут пять уже катил в автобусе в Сумгаит, рассчитав время таким образом, чтобы заночевать у Джамилиной бабушки, а утром следующего дня вернуться в Баку.
Салон автобуса был наполовину пуст.
Сзади доносилось беззаботное дребезжание свободных сидений.
Афик устроился прямо за спиной у шофера и, придерживая коленями полиэтиленовый пакет, протер запотевшее стекло. За окном автобуса чернели редкие деревья. Мелькали трехгранные бетонные столбы — флотские штыки, связанные друг с другом то поднимающимися, то ниспадающими линиями проводов, а на них воробьи, как узелки на веревочке… С севера выл злющий ветер — Хазри. Мокрый снег куролесил и таял на стекле. Да, видать, не очень доволен там, на небе, седобородый старик Хазр нашими делами, все гонит и гонит Повозку Вечности[8], никак над морем не остановит, конечно, что с нас возьмешь, если даже святые американскими сигаретами спекулируют.
Трасса была словно натертый паркет, и машина шла ровно, водитель скоростей почти не переключал, а кое-где даже сбрасывал на нейтралку, экономя бензин.
Внизу, под самым окном, прилепился «Жигуленок». Рядом с водителем новенькой легковушки уютно расположилась женщина. Лица ее не было видно, только расстегнутый лайковый плащ, клетчатая юбка и красивые колени — колени домашней женщины; сейчас они были сдвинуты, а вообще, наверное, такие податливые, жаркие. Наверное, она легко зачинает и умеет рожать… Он представил себе, что эта женщина Джамиля, а за рулем сидит он, благополучный такой, мужчинистый, и тут же, прерывая его воображение, «Жигуленок» набрал скорость, оторвался…
Клонило в сон.
Иногда он поднимал горячие веки и, чтобы не уснуть, вглядывался в кабину шофера.
Бордового цвета бахрома с кисточками монотонно раскачивалась над лобовым стеклом, где дугой восходила черта безотказной работы дворников, и уже сквозь эту чистоту — даль, куда не дотягивался свет фар — темное будущее дороги. На раме, делившей стекло на две части, кустарно расцвеченный портрет Сталина — отчаянная попытка если не вернуть, то хотя бы приблизить «вождя народов» к нашему времени. Рядом картинки из индийских кинофильмов с неизменным букетиком чайных роз на слегка закругленном уголке. Большое зеркало внутреннего обзора с выгравированным на далеком арабском: «Спаси и сохрани». А вот эту здесь он никак не ожидал увидеть. Сбоку, на самом краю жизни всех фотографий, ему грустно улыбалась интеллигентная Роми Шнайдер, неизвестно как попавшая в эту компанию. Грустная-грустная рабыня на пестром восточном рынке.
Он перевел взгляд и с интересом посмотрел на спину водителя, сутулую, кряжистую, на багровую, в складках, шею, на сломанные борцовские уши, обгрызенные, как шляпки грибов, и почти без мочек… левой рукой он уверенно вел машину, а правой подгребал и считал мелочь, причем медь откладывал в сторону.
«Нет. Не он. Сменщик, наверно. Этот бы не повесил».
Полиэтиленовый пакет съехал с коленей.
Лунатическим движением он подхватил его, положил рядом с собой на сиденье и оставил на нем руку. И вспомнилось точно такое же движение много-много лет назад, причем, надо же, он тогда тоже ехал в Сумгаит и тоже к Джамиле, только стояло лето, август и вместо полиэтиленового пакета его рука охраняла сумку с роликовыми коньками. Они катались с Джамилей вокруг дома ее бабушки, а потом у нее отлетело колесико на коньках… Он предложил ей свои, но она наотрез отказалась, и они впервые поссорились тогда и помирились — аж когда кончились каникулы — в школе.
Он привалился к стеклу. Оно было холодным, влажным и на время отогнало сон.
Позади него, приговаривая нежным плюшевым голосом, кто-то чистил апельсин, потом высмаркивал нос очень нетерпеливому ребенку.
Запах апельсина ярким красным пятном залетел в дремоту, смешался с едким серным (точь-в-точь таким же, как на станции метро «С. Шаумян»), уже вовсю шедшим со стороны Сумгаита.
Автобус въехал в город-спутник.
Когда уже почти подъезжали к автовокзалу, водитель вдруг резко затормозил.
Агамалиев разглядел тень человека, проскочившую перед самым носом автобуса. Тень держалась руками за голову и что-то кричала, пока не скрылась во мгле. Автобус едва успел тронуться, как перед ними опять кто-то замелькал, и опять пришлось притормаживать. А потом Афик увидел человека на асфальте. Человек лежал, раскинув руки, в темной густой луже…
Справа неслась целая свора орущих людей. Кто-то бросал камни, кто-то размахивал монтировками и цепями над головой.
Толпа стихийно разделилась: одни побежали догонять тех двоих, а другие, обогнув автобус, требовали у водителя, чтобы он немедленно открыл двери.
Водитель не соглашался.
Тогда они принялись раскачивать автобус.
Справа, сзади, весовой гирей на ремне разбили стекло…
Нежный плюшевый голос теперь визжал на ультразвуке.
Пожилая женщина, та, что так торопилась первой влезть в автобус и сначала отпихнула Афика, а потом будто ни в чем не бывало попросила помочь поднять ей клетчатую сумку на колесиках, — засучила ногами, закатила глаза…
Толпа прибавлялась, свирепела…
Афик инстинктивно отпрянул от стекла, которое тут же покрылось паутиной. Ничего не было видно. Стеклянная пыль осела на губах…
Проснулось старое армейское чувство, так быстро забытое на гражданке: запрещаешь себе думать о том, что может случиться с тобой, если…
…А кто-то уже ломился, силился открыть передние двери.
Он увидел между дверной резиной напряженные волосатые пальцы. Складывались, попискивая, углы дверей и входило черное плечо. Еще чуть-чуть…
— Армяне есть? — бросил скороговоркой водитель.
Пучеглазое молчание красноречиво раскачивалось в такт автобусу.
Водитель взглянул на грустную Роми Шнайдер, мотор взревел, показалось, тронулись на двух колесах, машина разбросала облепивших ее людей, и только чьи-то руки еще какое-то время бежали рядом, пока не послышался глухой удар.
При выезде на трассу водитель сказал, что возвращается назад, в Баку, и если кто-то хочет, может выйти здесь.
Сошли только женщина с ребенком и пожилой мужчина с большим зонтом в руке. Он сначала постоял, а потом решительно, в три такта выпал в темноту, как парашютист.
Афик тоже хотел было выйти, но, когда встал, все с таким удивлением посмотрели на него, что он снова сел, а когда опять встал, было уже поздно, автобус тронулся, просить же водителя еще раз остановиться ему показалось неудобным, показалось, будто все сразу узнают, что у него в пакете совершенно неуместные в данную минуту бутылка шампанского, коробка конфет, а в кармане — презервативы.
Весь обратный путь пассажиры дружно бранили Горбачева и его зарвавшуюся, узкоглазую жену, которая забыла, где место женщины должно быть. Говорили, что это он, генеральный, во всем виноват, что лицо его как подошва, что он — ограш[9], петрушка, продавшийся американцам…
Афик же все успокаивал себя, все решал — струсил он или нет, а может, вполне разумно поступил: «…что с Джамилей станет, она ведь не армянка, дома сидит, с бабушкой, а если завтра приедет, вернется в Баку — поговорим, разберемся…» Тут, как назло, вспомнился вечер у Зули, как они танцевали с Джамилей, как хотелось оградить ее от всего мира и псом бешеным бросаться на любого, кто только посмеет к ней подойти, совершить какой-нибудь героический поступок, все равно какой… Неужели действительно все, на что он способен, это только… И как-то сразу нехорошо у него на душе стало. Чтобы уйти от самокопания, он вдруг кинулся защищать Горбачева. И чем больше Афик сознавал, как далеко, как высоко этот человек от их автобуса, от их СЕЙЧАС, тем проще, человечнее было его заступничество.
— Бог тебя пусть хранит, — сказала водителю женщина с клетчатой сумкой на колесиках, когда они вернулись в Баку. Она сказала на азербайджанском, но с легко узнаваемым завокзальным армянским акцентом.
Шофер выпрямил спину, сощурил усталые глаза, а потом, очистив горло, процедил:
— Иди, старая, с Богом. Живи себе. — И опять посмотрел на Роми Шнайдер, будто все, что делал, он делал исключительно ради нее.
Через разбитое окно просматривался второй этаж дома на противоположной стороне улицы, каменный балкон и женщина, в бигуди и прямо в халатике выскочившая поглазеть на них. Этот дом как-то очень выпирал темным острым углом, тихими огнями квартир, лез на Агамалиева, нарушая законы перспективы, и женщина с ее нескрываемым восточным любопытством тоже казалась ему словно нарочно поставленной сюда Режиссером, но, может быть, это из-за ветра-Хазри, так свободно гулявшего по автобусу, из-за мокрого снега, таявшего на сиденьях.
