Парни застывают, они не могут на это смотреть, но и отвести глаза выше их сил. Взгляды, точно магнит, притягивает страшная находка, сержант, записывайте: молодой мужчина 30-33 лет, лежит на животе, в виске - дыра, одет в голубую куртку с пятнами крови на ней и - о, ужас! - с выполненной методом шелкографии надписью "Maximum" на спине.
Картина занимает мое внимание без остатка - такое под силу лишь самым черным страницам памяти, которые, словно приступы эпилепсии, преследуют до конца жизни. На черном фоне - а что еще я могу видеть, глаза-то завязаны - медленно, с какой-то садистской неспешностью вырисовывается лицо мужчины лет сорока, с проседью в висках, в костюме Бриони. Похоже, он единственный, кого труп в лесу не поверг в ужас - а чем еще объяснить его хладнокровную улыбку?
- Короче, любовник с женой в постели, в это время звонок в двеpь. - слышу я голос слева, рассеявшие мои кошмарные видения. - Входит муж и спрашивает: "А что вы тут делаете, а?". А жена, значит, любовнику: "Ну вот, я же говорила тебе, что он дурак!".
Машина подпрыгивает - нет, не на очередном кишиневском ухабе, просто мерзавцы трясутся от смеха и гогочут в полный голос. Я же, как нетрудно догадаться, юмора не оценил - в данной ситуации анекдот, как я понимаю, это оригинальная форма обвинительного заключения. Похоже, что и с исполнением приговора никто тянуть не намерен.
- Выходи - толкает меня он, ну этот, который рассказал, и сам же ухохатывался от своего бородатого анекдота: оцепенев, я пропустил момент, когда машина остановилась.
Ног я не ощущаю, но это не мешает мне определить, по обычно умиротворяющему, а сегодня - отдающим пульсацией в висках шороху листьев, что развязка близка. Я уже чувствую характерный аромат осенней прелости, или, возможно, представляю, как вот-вот начну чувствовать - стоит пройти еще немного, метров двести, не больше, главное - подальше от дороги, чтобы фары попутных машин случайно не засвидетельствовали факта жестокой расправы.
Но вместо неповторимого вечернего аромата золотой осени я чувствую удивительно знакомый запах, от которого в любое другое время наверняка бы поморщился. Сейчас же я лишь недоуменно хмыкаю. Так пахнет в больницах и в детских садах: невообразимый букет хлорируемых туалетов, подгоревшей каши и подвальной сырости.
Меня бесцеремонно подталкивают в спину и на лестнице - ага, значит нам, по меньше мере, на второй этаж - я дважды спотыкаюсь, но цепкие руки уверенно подхватывают меня в нужный момент, как будто их обладателям точно известно, на какой из ступенек мне суждено оступиться.
- Стоять! - приказывает один из голосов; здесь, не в машине, не разобрать, водитель это, или один из моих соседей по заднему сиденью.
И хотя я послушно останавливаюсь, меня все равно хватают за плечи - для того, чтобы повернуть направо. Пока мой мозг честно, но тщетно пытается свыкнуться с нелепостью происходящего, меня быстро раздевают, оставив на моем, пока еще не изуродованном теле, лишь три предмета - повязку на глазах, трусы и наручники.
Я вздрагиваю - прямо перед носом сильно скрипнуло, и мое воображение рисует дверь, которая быстро материализуется - а куда еще меня могли втолкнуть? За спиной повторно скрипнуло - это, догадываюсь я, парни - жаль, что они не менты - отгородились от меня этой самой дверью с плачущими по маслу петлями.
До того, как перейти в другое измерение, успеваю почувствовать линолеум, на котором я, босой, с закованными за спиной руками и с повязкой на глазах, застываю, ожидая то ли удара, то ли выстрела.
А еще - царапнувшие живот пальцы, легко стянувшие с меня трусы.
***
Едва распахнув дверь, я с грохотом хлопаю ею же. Меньше всего я хотел увидеть то, что увидел - мясистое лицо коменданта, окаймленное касающимися плеч волосами, в очках с такими толстыми линзами, что огромные бегающие зрачки напоминают мечущихся за аквариумным стеклом рыб. Хотя, на что еще я рассчитывал, услышав знакомый голос и, чтоб их, чертовски знакомые слова: "немедленно откройте!".
Оборачиваюсь и вижу Олю под простыней, точь-в-точь как тогда, на третьем курсе, когда меня чуть не вышвырнули из общежития. Что за дьявол, неужели снова открыв дверь, я увижу и Людку, выглядывающую из-за спины коменданта?
Ну да, Людку, соседку через стенку, которая, проворочавшись до трех ночи, не вынесла наших с Олей стонов и криков и, как была в ночнушке, поскакала на первый этаж, будить Дмитрия Иваныча - коменданта родного общежития номер шесть.
- Собирай вещи! - выпучив покрасневшие глаза, орал он на меня, стоявшего в дверях совершенно голым, в то время как Людка - говорю же, из-за комендантской спины - мстительно щурилась на прикрывшуюся простыней Олю.
По правде говоря, я и сейчас не уверен, что комендант испытывал ко мне искреннюю неприязнь. Я не оправдываю его, но и не знаю, как бы сам поступил на его месте. Вся общага была в курсе его и Людки, которая, стоило жене Дмитрия Иваныча умотать в очередную челночную поездку в Турцию, почти не появлялась в своей комнате - да-да, в той самой, через стенку - предпочитая ей комендантскую постель.
Людка, надо отдать ей должное, не наглела, и коменданту даже приходилось - я лично слышал, приложив ухо к стене - чуть ли не навязывать ей свою помощь.
- Только шепни, я все решу, - гудел за стеной Дмитрий Иваныч, но ответом, сколько я не прислушивался, было лишь молчание, во время которого, почему-то думал я, Людка лишь отрицательно мотала головой.
Промолчала она и о том, что по уши втрескалась в меня, и потому-то не удержалась от бочки дегтя в нашу с Олей медовую ночь. Более удобного и безопасного случая для расчета с любовницей за полученное удовольствие могло и не представиться, и поэтому гнев Дмитрия Иваныча совсем не походил на показной; мне даже казалось, что он вышвырнет нас с Олей тотчас же, не позволив и одеться.
К сожалению Людки, на деньги комендант был более падок, чем на женщин, и не брезговал даже скромными суммами - например, двадцатью леями в месяц - третью моей стипендии, которую я стал выплачивать за право Оли ночевать в моей комнате. А поскольку еще треть я отдавал сокамернику Сашке Бойку который, если честно, мог совершенно бесплатно оставлять нас вдвоем - зачем вообще общага студенту, кочующему по многочисленным кишиневским родственничкам - то не будет преувеличением сказать, что о цене любви я был неплохо осведомлен еще с юношеских лет.
Что же теперь потребует комендант, думаю я и, чуть помедлив, все-таки открываю дверь.
- А ты совсем не изменился! - улыбается Дмитрий Иваныч мне сегодняшнему, который, как и я тогдашний, полуголодный третьекурсник, стою перед ним в дверном проеме, в чем мать родила.
Черта с два ты дождешься ответного комплимента, думаю я, тем более, что это и не комплимент вовсе - тридцатидвухлетний я куда красивее, тем более обнаженный, чем тот щуплый прыщавый пацан девятнадцати лет от роду.
- Чего не скажешь о вас, - без раздумий хмурюсь в ответ я, решив, что бояться мне, после пережитого пару часов назад, по меньшей мере смешно.
Комендант оборачивается - нет, не к Людке, которую он, скорее всего, уже позабыл. Вместо Людки за спиной - его собственная супруга, которой я шепчу "здрасьте", прикрываю рукой свое достоинство и чувствую, что у меня от смущения вот-вот воспламенится лицо. Из рук супруги комендант принимает - сниться мне все это, что ли? - большой овальный поднос. С бутылкой шампанского, двумя бокалами, блюдом с фруктами и вазочкой, наполненной черной икрой.
- Разрешите? - чуть отталкивает меня, застывшего в дверях с ладонями на причинном месте, комендант, и я с удивлением понимаю, что сегодня это всего лишь первая, пусть и незначительная, бесцеремонность с его стороны.
Поставив поднос на стол и, по-офицерски четко кивнув улыбающейся Оле (еще бы каблуками щелкнул) комендант быстро уходит, скрипнув хлопнувшей дверью.
Я поочередно смотрю на шампанское, на фрукты, на икру и на Олю и до меня, наконец, доходит, что все это не телешоу. Как и то, что мы два часа занимались сексом, из которых первые минут сорок я провел лежа, с закованными за спиной руками. Олю я узнал с закрытыми глазами - в буквальном, разумеется, смысле, о чем, конечно, догадалась и она и потому не торопилась снять, вслед за трусами, колючую повязку с моих глаз. Тряпку эту я нетерпеливо сорвал лишь после того, как с моих посиневших запястей спали эти чертовы железки.
- Зачем все это? - тихо спрашиваю я и обвожу глазами обшарпанную комнату.
Нет, гнева я не испытываю. Я вообще не испытываю ничего, кроме внезапно, словно лавиной, накрывшей меня усталости. И, как трясущийся в ожидании ареста мятежник, которого вдруг поднимают на руки, чтобы отнести во дворец - на место свергнутого узурпатора, я размякаю, оставив в прошлом пик напряжения.
