— А мы случайно не знакомы? — спросил закутанный. Интересно, кто он по профессии? Автомеханик? Холостяк, а может, разведенный? Возвращается с работы, а дома его никто не ждет? Он ни с того ни с сего вынул из кармана футляр, выудил из него очки и водрузил на нос. Стал ее разглядывать. Она его не узнавала, но какая разница. Давным-давно, когда происходили все эти ужасы, она закрывала глаза, чтобы не смотреть, и никого не видела. Да если даже он где-то там и был, если стоял и наблюдал — что такого он мог о ней поведать? Что в первом классе она облизывала перышко и ходила с чернильными пятнами в уголках губ? Что такого он может помнить? Что над ней смеялись? Что такого скандального мог бы открыть спустя годы? Что ее обвинили в краже, а потом деньги нашлись? Муж думал, что перед ней извинились, — все эти годы она скрывала правду.
Ей не пришло в голову, что этот тип просто хочет познакомиться, а может, возобновить знакомство, неважно. Или поддразнивает ее. Может, он пригласил бы ее на чашечку кофе, — пора согреться, вам не кажется? — если бы не был обескуражен ее испуганным взглядом. Она попятилась. Кто это такой? — гадала она тревожно. На душе появился неприятный осадок — да, именно осадок. Словно она столкнулась с шантажистом.
Потом подошел трамвай и заслонил тучу. В трамвай села женщина с собачкой, сел закутанный, который многозначительно веселился, и второй тоже сел — тот, что помоложе, в армейской куртке, метеоролог-любитель, обеспокоенный соседством с Россией. Сели и обе девушки — теперь, для разнообразия, телефон прижимала к уху вторая. «Да, — сказала она. — Нет. — И вдруг вскрикнула в три раза громче: — Что?» — Люди всё садились и садились, никто не выходил. Потом битком набитый трамвай уехал по замерзшим рельсам, и Каролина, или Малгожата, осталась стоять на мосту одна, вглядываясь в темное небо.
Она вырастила сыновей и разошлась с мужем, больше не надо было варить обед и готовить ужин, так что она могла себе стоять на этом мосту сколько угодно, хоть до скончания века. Подобно рыбам, дремлющим подо льдом, приспособилась бы к низким температурам. Что ж, зима в этом году исключительно морозная. Но, возможно, теперь все зимы будут такими? И кто знает, только ли зимы. Быть может, вместе с континентальным климатом вернется и холодная война? И эти туманные обвинения, эти тревожные интонации? А если углубиться в прошлое еще дальше — вернется ли…
Может ли это вернуться?
Напрасно она мучает себя этими вопросами. Надо брать пример с других. Они разыгрывают свою партию спокойно, прилично одетые, с улыбкой — не приходится опасаться внезапных рыданий. Их разум — всегда на стороне жизни, занятый чем-то конкретным: счетами, чьей-то свадьбой или разводом. А она? Ее изъян заключается как раз в том, что ни с того ни с сего она может рухнуть в другое время — под ней будто пол проваливается, и она летит на несколько этажей вниз. Она уверена, что ничего не боится. А на самом деле постоянно чего-то боится. Всегда одного и того же — и ничего больше. Но этот страх так врос в ее сердце, что в повседневной жизни совсем не ощущается, только изредка она начинает задыхаться, словно в горле застряло инородное тело, неизвестно откуда там взявшееся.
В этом-то все и дело. Страх душит ее, круглый и твердый, как шарик, детский мячик, невозможно ни выплюнуть его, ни проглотить. Но чего ей бояться? Она умеет почти все, что могло бы ей пригодиться, если бы… Она, пожалуй, не пропадет, во всяком случае не сразу.
Она может бежать много часов без отдыха, а если надо — даже с утра до вечера, несмотря на небольшую аритмию. В ровном темпе, не слишком быстро, но достаточно, чтобы еще до наступления ночи уйти далеко, если только никто ее не подстрелит. Движение согревает, так что она могла бы бежать и в сильный мороз, и даже босиком, если вдруг порвутся ботинки. Лучше всего — через лес. Она может сколь угодно долго выносить одиночество, не боится ни тишины, ни темноты, слова ей требуются не более, чем лесному зверью. Чтобы не умереть с голоду, ночью она бы воровала из курятников яйца. Она привыкла ни от кого не ждать помощи, а это увеличивает шансы на выживание больше, чем обилие друзей. Она бы не решилась попросить ее спрятать, поскольку убеждена, что это неприлично, и не исключено, что она права. Зато она могла бы бежать и бежать, бесконечно. Но вот отыскала бы она причину, чтобы спасаться ценой таких усилий? Мысль об этом ее не печалит. Если что-то ее и беспокоит, так только то, что она не поможет бежать своим детям.
Такие уж мы, лисы. Поколение за поколением станем проскальзывать из одного сна в другой, из другого в третий.
В марте 1968 г. после шестидневной израильско-арабской войны и связанного с ней разрыва дипломатических отношений с Израилем всем коммунистическим блоком (за исключением Румынии) в Польше вспыхнула антисемитская кампания. Поводом стали массовые протесты студентов и интеллигенции, начавшиеся после запрещения властями постановки «Дзядов» А. Мицкевича на сцене Национального театра в Варшаве (режиссер Казимеж Деймек) ввиду якобы антирусского и антисоветского звучания спектакля. 8 марта 1968 г. мирный митинг студентов Варшавского университета был разогнан отрядами милиции и вспомогательных служб. Это стало началом митингов и забастовок почти во всех университетах, которые были также подавлены силой. Пропаганда указывала на студентов-организаторов этих событий, происходивших из семей отдельных влиятельных лиц, особенно еврейского происхождения, которые к тому времени потеряли свои общественно-политические посты. После этих событий началась вынужденная массовая эмиграция евреев из Польши. (Здесь и далее — прим. перев.)
То есть на стороне немцев (в общей сложности к концу войны в гитлеровскую армию было призвано около 220 тысяч жителей Силезии).
Пясты — первая польская княжеская и королевская династия. Герб Пястов — в червленом поле серебряный орел с золотой короной и вооружением.
«Мой первый Палацци» (итал.).
