Девочка ничего не понимала в разговорах соседок, но узнала много интересных слов — и могла бы теперь всех во дворе сразить новыми знаниями. Поначалу она часто представляла, как вернется во двор и как все обалдеют от того, что у нее есть настоящий ребенок. Как она развеет все дворовые мифы о деторождении и о взаимоотношении полов. Впрочем, если о деторождении она все узнала на собственном опыте, то насчет тайн общения между полами у нее еще остались вопросы.
К примеру, звучное словечко «оргазм». Его произнесла однажды молодая женщина в очках, читающая книги даже в очереди на уколы.
— Чего-чего? — противным голосом переспросила огромная тетка, вылитый злой великан из сказки. — Чего-чего? — Таким голосом говорят близнецы из второго подъезда, когда собираются вредничать. — Ух ты, какие мы вумные — вы поглядите! Ух, че мы знаем!
— Какая вумная! — весело поддакнула тетка поменьше.
Другая — все еще сонная, которая смотрела ночью на девочкиного младенца, зевнула.
— Мы же книжки читаем! — продолжала «злой великан». — Мы же там вон че вычитали! Типа у женщин это бывает, да?
— Да, — твердо сказала очкастая.
Очередь дружно заржала.
— Может, ты себе че отрастишь тогда? — смеясь, спросила женщина-великан.
— Или уже отрастила? — взвизгнула ее подруга — та, что поменьше.
Очередь засмеялась сильнее.
— Ты че, медичка? — крикнула большая своим великанским голосом.
— На букву «у»! — восторженно заверещала подруга.
Очередь притихла, прикидывая, потом, сообразив, снова развеселилась, смеясь и разноголосо покрикивая.
Очкастая покраснела, захлопнула книгу и ушла — гордо размахивая тряпичным хвостом.
Очередь обиделась.
— Убить ее мало, — сказал кто-то зло.
— Ну.
— Вумная!
— Ну.
— Брешет ведь?
— Ну!
Очередь, сникнув, решила:
— Брешет.
Только сонная тетка в махровом халате щурилась молча, зевала, и вид у нее был такой, как будто она что-то удачно украла.
В больнице было интересно. Девочка спала в коридоре, неподалеку от лестницы, и ей было слышно ночью, как под лестницей сопит кто-то страшный и как в подвале бегают крысы. Сестра-хозяйка бросила им большого кота, крысы повизжали и смолкли. Утром сестра вынесла на совке кошачью голову.
Было интересно, но очень хотелось есть. Женщинам приносили еду из дома — в стеклянных банках. Они несли эти ароматные банки мимо девочки — долго-долго, медленно перебирая ногами. Они шуршали у себя в палатах газетами, в которые были завернуты банки, — чтобы ничего не остыло. Хлебали, стуча ложками по стеклу, болтали, потом часами мыли банки в раковине туалета.
Девочка питалась в столовой: быстро съедала тарелку перловки, кусок хлеба, выпивала компот. И тут понимала: как же хочется есть! Ей ничего не приносили из дома. Мама подходила под окно, кричала:
— Ну что?
Девочка кричала в ответ:
— Все хорошо!
Мама спрашивала:
— Перестала дурить?
Девочка отвечала:
— Не-ет.
И все — мама уходила домой.
Тогда девочка шла мыть голову в туалет. Она старательно намыливала волосы, полоскала их в раковине, заворачивала в пеленку — наподобие тюрбана — и ходила так. Тюрбан немного оттягивал голову назад, и получалась гордая осанка, как у принцессы. Девочка ходила по коридору — из одного конца в другой — и старалась не нюхать, как пахнет из приоткрытых палат.
Еще однажды женщина-великан отдала ей переводную татуировку из жвачки, купленной в киоске в соседнем корпусе. Девочка помыла в очередной раз голову, перевела на плечо татуировку, села с ногами на подоконник, спустила с плеча сорочку и красовалась так, пока мимо не повезли каталку с младенцами.
Спеленатые младенцы смешно мяукали на разные голоса, кукожилились, отчего походили на гусениц, пытаясь приподнять связанные ножки. Нянечка ловко раздала их в протянутые руки набежавших из палат женщин и поставила каталку к стене.
— А мне? — спросила девочка.
Но нянечка, не ответив, ушла.
Не ответила и женщина-врач, смотревшая на кресле девочке между ног. Никто не хотел разговаривать с девочкой, никто не говорил ей, где же ее ребенок. Стало уже казаться, что мама права и никакого младенца нет. Мимо с рассвета до ночи возили пищащие свертки; с ночи до рассвета под лестницей пищали крысы и, как обычно, кто-то сопел, — ничего не менялось изо дня в день. Пока однажды рядом с ее кроватью не остановилась женщина-великан. Она схватила младенца с каталки и сказала страшным голосом:
— Ам-ам-ам! Вот кого я сейчас съем! Вот кого я, сладкого, съем!
Посмотрела на девочку:
— А тебе что, не приносят пока?
— Нет.
— Сцеживаешься?
— Нет.
Сонная женщина в красном махровом халате, взяв своего ребенка, сказала лениво:
— Брось ее, она с искусственных родов.
— А, — кивнула женщина-великан. — Вот сволочь.
— Ее мать привела.
— Вот сволочь. И че?
— Живой вышел.
— Да ну? Так бывает, что ли?
— Ну да.
Тетки пошли дальше по коридору, разговаривая, а девочка поняла одно: ее младенец жив. Она подошла к сестринскому посту и спросила:
— А как мне сцеживаться?
— Тебе соседки не показали?
— Я одна лежу, в коридоре.
Сестра встала, сунула руку девочке за ворот сорочки и больно ухватила за грудь. Вот ведь как удобно порвана эта рубашка — специально для груди. Девочка вспомнила: у всех сорочки были разорваны так.
— Сначала разомни, поняла?
И начала очень больно давить пальцами сосок, нажимая и отпуская. Девочка вскрикнула, но вспомнила, что здесь надо терпеть, и замолчала. Сестра дергала сосок, выкручивала, и вдруг оттуда брызнула тонкая струйка.
— Вот так, — сказала сестра. — Сцеживай в раковину, в туалет. — И снова уткнулась в свою тетрадь.
Теперь у девочки появилось занятие и надежда. Она часами упорно мурыжила грудь, плакала от боли, замолкала, вспоминая — надо терпеть.
Ее терпение каким-то чудом связано с судьбою младенца, так что — чем больнее, тем лучше. И не надо ждать награды немедленно — это она почуяла тоже.
И не удивилась, когда однажды мимо ее кровати прошел знакомый ей злющий врач. Она просто встала и пошла спокойно за ним.
— Опять кота сожрали, — пожаловалась врачу сестра-хозяйка.
— Я вам собаку принес, — ответил тот. — Хорошего пса, терьера. Он уже в подвале шурует, не заходите. А под лестницей у вас снова бардак?
— Да не углядишь за ними, — плюнула сестра. — Собачья свадьба, честное слово. Я их уже и шваброй, и кипятком, и выписать без больничного грозила — не помогает. Из травмы на костылях и то приходят. Скоро с катетерами будут скакать, кобели проклятые. Отправьте вы эту суку домой!
— Другая придет. А у этой ребенок с нефропатологией, без почки родился, куда я ее отправлю.
Злой врач подошел к лестнице, под ней кто-то затаился, стараясь не дышать.
— Агобобова! — крикнул врач, как заклинание, и постучал ногой по перилам.
Тишина.
— Агобобова! Я знаю, что вы там, выходите!
Никто не вышел.
— Ну и черт с вами.
Вышла, поправляя волосы, женщина в красном махровом халате и отправилась в отделение.
— Агобобова, если вы сами инфекции не боитесь, то ребенка пожалейте!
Женщина не ответила. Врач заглянул под лестницу, всмотрелся.
— Да, тут и терьер не поможет, — сказал он в темноту.
Был поздний вечер, в коридорах никто не толпился и на лестницах было пусто. Только на одной площадке плакал старик, завернутый в грязную простыню. Он держал трубку телефонного аппарата, пытался говорить в нее, сообщал, что у него лишь одна двухкопеечная монета, тут же срывался на рыдания, сердился на себя и от этого еще сильнее рыдал.
— Что за цирк? — гаркнул злой врач. — Почему вы голый и босиком?
Оказалось, что старика привезли на «скорой», прооперировали и бросили в «интенсивке» на матрас, — казенное белье кончилось, постели у старика с собой не было, а его одежда, когда оперировали, пропала. Старик дождался, пока прокапает система, отсоединил ее, взял у соседа по палате сменную простыню, занял две копейки и приплелся звонить близким. Злющий врач бегал, свирепо ругался, кричал; старик дрожал и плакал, привалившись к ступеньке; девочка терпеливо ждала, сидела на корточках, спрятавшись в темноте.
Так они путешествовали по больнице, пока врач не скрылся за дверью. Между ним и девочкой остался один пустой коридор.
Девочка шла неспешно, в груди у нее пел мужской голос — красивый и сильный, как океан, но пел он сдержанно — ночь. Голос был полон любви, муки и нежности — от него хотелось счастливо плакать и что-то дрожало, как струны, внутри. Девочка уже почти разбирала слова и начала подпевать беззвучно — одним лишь дыханием. И вдруг поняла, что сейчас будет, — чудо.
