— Рольф, — выдохнула Алина, все еще запыхавшаяся после стремительного броска, словно предводительница болельщиков, поздравляющая победителя, — познакомься с Джимом.
Вот и моя очередь подошла. Я поднялся на крыльцо, протянул ему руку. Рольф взглянул на меня глубоко посаженными глазами и стиснул мою ладонь крепким мозолистым пожатием, пожатием плотника и лесоруба, освободителя индюшек и лабораторных мышей.
— Очень рад, — сказал он шершавым, как наждак, голосом.
В хижине горел камин, мы с Алиной сели перед ним и стали отогревать руки, пока Альф принюхивался и скулил, а Рольф разливал зингеровский чай в японские чашечки размером с наперсток. С того момента, как мы переступили порог, Алина болтала не переставая, Рольф скрипел ей в ответ, как старое дерево, они обменивались именами, новостями, слухами — для меня это было как шифрованный язык. Я рассматривал изображения чирков и крякв, развешанные на стенах с отслаивающимися обоями, приметил в углу коробку с вегетарианской фасолью Хайнца и на камине большую бутыль виски «Джек Дэниэл». После третьей чашки чая Алина, наконец, откинулась в кресле — старой громадине в стиле Армии спасения с грязными салфеточками на подлокотниках и спинке — и спросила:
— Так какой же у нас план?
Рольф бросил на меня еще один взгляд, быстрый и хищный, как будто не знал, можно ли мне доверять, потом повернулся к Алине.
— Индюшачья ферма естественного вскармливания «Гедда Габлер». Кто как, а я ничего остроумного в этом названии не нахожу. — Он опять посмотрел на меня, на этот раз долго, испытующе. — Головы они перемалывают на кошачий корм, а шею, внутренности и все прочее заворачивают в целлофан и суют обратно в брюшную полость, вот ведь садисты. Что им эти индейки такого сделали?
Вопрос был чисто риторический, даже если он и был ко мне обращен, никакого' ответа я не дал, только на моем лице изобразились скорбь, гнев и решимость. Я думал обо всех индейках, к чьей злой судьбине я приложил руку и зубы, о сломанных на счастье грудных косточках, о «пасторских носах», как назывались у нас птичьи гузки, о поджаристой кожице, которую я смаковал в детстве. От этих мыслей к горлу подступил комок, но было и другое: я почувствовал, что проголодался.
— Бен Франклин хотел их сделать национальным символом, — вставила Алина. — Слыхали про это? Но любители мяса взяли верх.
— Пятьдесят тысяч птиц, — сказал Рольф, быстро посмотрев на Алину и опять устремив на меня прожигающий взгляд. — Есть информация, что завтра их начнут убивать для рынка парной индюшатины.
— Самое лакомство для яппи, — голос Алины источал отвращение.
Помолчали. Стало слышно, как потрескивает огонь. Туман давил на окна.
Темнело.
— Ферма видна с шоссе, — сказал наконец Рольф, — но проезд только через Кальпурния-спрингс. Около двадцати миль — двадцать две и три десятых, чтоб быть точным.
Глаза Алины сияли. Она не сводила их с Рольфа, словно он был посланцем небес. Я почувствовал, как что-то поднимается у меня в желудке. — Ночью махнем.
Рольф настоял, чтобы поехали на моей машине — «Мой пикап вся округа знает, я не могу рисковать на такой небольшой операции», — но мы залепили номерные знаки спереди и сзади дюймовым слоем грязи. Лица затянули черным, как коммандос, из сарая взяли все необходимое — кусачки, ломы и две большие канистры бензина.
— А бензин-то зачем? —спросил я, прикидывая канистру на вес.
— Мы ж диверсанты, — блеснул глазами Рольф. Альфа по очевидным причинам оставили дома.
Если днем туман был густой, то теперь он стал и вовсе непроницаемый — казалось, само небо сошло на землю . Свет фар отбрасывало мне в глаза, и от напряжения они скоро начали слезиться. Если бы не ухабы и выбоины, можно было подумать, что мы в космосе летим. Алина сидела впереди между мной и Рольфом и загадочно молчала. Рольф тоже мало что изрекал, если не считать скрипучих команд: «Тут правей», — «Круто влево», — «Не спеши, не спеши». Я думал о мясе, о тюремной решетке, о том, до каких героических размеров я вырасту в глазах Алины и что с ней сделаю, когда мы наконец доберемся до постели. По часам на приборном щитке было два ночи.
— Так, — прозвучал голос Рольфа, и я вздрогнул от неожиданности. —
Здесь тормози — и гаси фары.
Мы вышли в тишину ночи и осторожно, стараясь не шуметь, закрыли дверцы. Не видно было ни зги, но я слышал недалекий шум машин на шоссе и другой еще звук, смазанный и приглушенный, — мягкое, невозмутимое дыхание тысяч моих собратьев по существованию. И обонять их я тоже мог — в воздухе висел едкий прогорклый запах фекалий, перьев и голых чешуйчатых лап; он жег мне ноздри и полз по пищеводу вниз.
— Ух ты, — сказал я шепотом. — Я их уже чую.
Рольф и Алина смутно маячили где-то сбоку. Рольф открыл багажник, и в следующий миг я почувствовал у себя в руке тяжелый лом и кусачки.
— Слушай теперь, Джим, — прошептал он, взяв меня за запястье железной хваткой и проведя чуть вперед. — Чувствуешь?
Я нащупал проволочную сетку ограды, которую он стал быстро перекусывать: чик, чик,чик.
— Это индюшачий загон, тут они днем грязь скребут. Заблудишься, иди вдоль сетки. Ты с этой стороны секцию вырежешь, Алина с запада, я с юга. Как управимся, я просигналю фонариком, и мы двери птичников настежь — вон они, птичники, большие, белые такие, приземистые, поближе подойдешь, увидишь — и выпускаем птиц. О нас с Алиной не беспокойся. Твоя задача — выпустить их побольше.
Но я беспокоился. Беспокоился обо всем на свете: вдруг ополоумевший фермер выскочит с дробовиком, автоматом Калашникова или чем они там сейчас вооружаются; вдруг Алина потеряется в тумане; а сами индейки — большие они? Злые? Ведь и когти, и клювы у них имеются, так? И что они обо мне подумают, когда я ворвусь среди ночи к ним в опочивальню?
— А когда канистры взорвутся, рви к машине прямо, понял?
Я слышал, как мечутся во сне индейки. На шоссе грузовик переключил скорость.
— Вроде понял, — прошептал я.
— И еще: оставь ключ в зажигании. Я замялся.
— Но…
— Чтобы смыться побыстрей. — Алина стояла так близко, что я чувствовал, как она дышит мне в ухо. — В смысле, чтоб не возиться с ключами, когда тут начнется ад кромешный, согласен?
Я открыл дверь и вставил ключ в замок зажигания, не обращая внимания на предупреждающий зуммер.
— Ладно, — пробормотал я, но они уже ушли, растворились в темноте и тумане. Сердце у меня так застучало, что шорох индеек стал почти не слышен.
Это безумие, думал я, это неправильно и вредно, не говоря уж о том, что незаконно. Одно дело — лозунги малевать… Мне представился спящий в своей постели фермер-птицевод, труженик из тех, на ком зиждется Америка, глава большой семьи, взявший кредит под залог недвижимости… но потом я подумал обо всех этих невинных птицах, приговоренных к смерти, и об Алине, длинноногой и любящей, о том, как она выходила ко мне из тьмы ванной комнаты и грохота прибоя. Кусачки начали работать.
Прошло полчаса или чуть побольше, я постепенно приближался к длинным белым строениям, замаячившим впереди, и тут слева вспыхнул фонарик Рольфа. Значит, бежать к ближайшему птичнику, сбивать ломом замок, распахивать дверь и гнать в ночь стаю капризных, подозрительных птиц. Теперь или никогда; я дважды обернулся и, неуклюже пригнувшись, двинулся к птичнику. Индейки, должно быть, что-то почуяли — из-за белой стены без окон раздался бдительный гогот и шелест перьев, словно дерево зашумело под ветром. Крепитесь, индюки, думал я, свободы дни близки! Одно движение — и замок шлепнулся на землю. Кровь стучала у меня в ушах, я взялся за дверь, распахнул ее с тяжелым гулким грохотом — и вот они все здесь, индейки мои, тысячи и тысячи, укутанные в белые перья и освещенные тусклыми желтыми лампочками. Свет отражался в их рептильных глазах. Где-то залаяла собака.
Я собрал волю в кулак и с воплем ринулся в дверной проем, размахивая ломом над головой. «Ура! — кричал я, и мне вторило стократное эхо. — Вот оно пришло! Индейки, на крыло!» Тишина. Никакой реакции. Если бы не шелест перьев и не тревожно вскинутые головы, их можно было бы принять за изваяния, за пуховые подушки, они с таким же успехом могли быть уже убиты, выпотрошены и поданы на стол со сладкой картошкой, луком и всеми приправами. Собака стала лаять заливистей. Мне показалось, что я слышу голоса.
Индейки сидели на бетонном полу, волна за волной, тупые и неподвижные; ими были покрыты все стропила, насесты и возвышения, они теснились в деревянных отсеках. В отчаянии я бросился на передние сомкнутые ряды, я потрясал ломом, топал ногами и завывал, как удачливый игрок в грудную косточку, каким я когда-то был. Это сработало. Ближайшая птица крикнула, другие подхватили, и все помещение наполнилось невообразимым шумом, и теперь они зашевелились, стали падать с насестов, хлопая крыльями, гоня по полу тучи сухого помета, зерен и шелухи, затопляя бетонный пол, пока он не исчез под ними совсем. Ободренный, я опять заорал: «Йиии-хаа-ха-ха-ха!», стал бить ломом по алюминиевым стенам, и индейки повалили в ночь сквозь распахнутую дверь.
