Едва только на лестнице послышались его шаги, горбунья снова прильнула к замочной скважине. Став на колени, она ясно разглядела его лицо в тот момент, когда он входил в комнату. «Тут он смутился, как ребенок. Он ничего не сказал, только слезы из глаз покатились», — рассказывала горбунья. Женщина, которая в это время была занята бельем, обернулась и увидела его слезы. В руках у нее был целый ворох белья; она уронила его на пол и кинулась к Уилсону. Если верить маленькой горбунье, она стала на колени, обвила его руками и, глядя в глаза, уговаривала его:
— Не надо расстраиваться! Поверь, я все понимаю. Прошу тебя, не плачь!
Ну, а теперь я расскажу вам, как она умерла. Случилось это осенью.
В том театре, где она служила, работал и тот самый придурковатый механик сцены, который потом ее застрелил.
Он влюбился в нее и так же, как те мужчины маленького городка в Канзасе, откуда она приехала, написал ей несколько глупых писем, о которых она Уилсону ничего не сказала. Письма эти были не слишком деликатного свойства, и хуже всего было то, что, в силу какой-то нелепой причуды, некоторые из них были подписаны именем Уилсона. Два таких письма оказались потом при убитой и были использованы на суде в качестве улики против Уилсона.
Я уже сказал, что женщина служила в театре. Как-то раз, осенью, на вечер была назначена генеральная репетиция. Она пошла в театр в сопровождении Уилсона. Было сыро и холодно. Вечера в это время года в Чикаго всегда бывают такими. Густой туман застилал весь город.
Генеральная репетиция не состоялась, то ли потому, что заболела исполнительница главной роли, то ли еще по какой-то причине. Уилсон и его подруга просидели часа два в холодном пустом театре, а потом ей сказали, что она свободна и может идти домой.
На обратном пути они зашли поужинать в маленький ресторанчик. Уилсон находился в том особом своем состоянии, когда мысли его витали где-то далеко. Вероятно, он думал о чем-то, что должно было потом стать стихами. Он шел, не замечая своей спутницы, не замечая людей, которые целыми потоками двигались по улице им навстречу или обгоняли их. Он шел вперед и вперед, а она…
В этот ветер, как, впрочем, и всегда, когда они бывали вместе, она была молчалива и радовалась тому, что могла так вот идти бок о бок с ним, как будто она принимала участие в каждой его мысли, в каждом движении чувства. Как будто кровь, которая струилась у нее в жилах, была его кровью. Он всегда давал ей это чувствовать, и она молчала и была счастлива тем, что, как бы далеко ни витал его дух, ища выхода из темных высоких стен и глубоких колодцев, тело его было где-то здесь, рядом. Из ресторана они пошли через мост в северную часть города и по-прежнему ни разу не перекинулись ни одним словом.
Когда они были уже недалеко от дома, механик сцены, низенький человечек с трясущимися руками, тот самый, который писал ей записки, вынырнул вдруг из тумана, как будто из небытия, и выстрелил в женщину.
Только и всего. Больше ничего не было.
Как я уже сказал, они шли рядом, когда прямо перед ними из тумана вынырнула голова, когда рука спустила курок и раздался отрывистый звук револьверного выстрела. И этот низенький, придурковатый механик сцены с морщинистым бабьим лицом тут же повернулся и убежал прочь.
Все это случилось именно так, как я описал, но на Уилсона это не произвело ни малейшего впечатления; он продолжал идти, как ни в чем не бывало, а спутница его, которая после выстрела еле удержалась на ногах, собравшись с силами, брела с ним рядом, по-прежнему не говоря ни слова.
Так они прошли, наверное, квартала два и добрались до наружной лестницы, которая вела к ним в квартиру. Тут их догнал полисмен, и она солгала ему. Она уверила его, что это просто какие-то пьяные подрались и подняли шум. Поговорив с ней немного, полисмен ушел и направился, по ее указанию, в сторону, противоположную той, куда убежал механик.
Все вокруг было окутано туманом и темнотой. Держась за руку Уилсона, она поднялась по лестнице, а он — у меня до сих пор не укладывается в голове, как это могло быть, — по-видимому, все еще ничего не знал ни о выстреле, ни о том, что она умирает, хотя все видел и слышал. Медицинское вскрытие показало, что пуля перебила не то какие-то нежные волокна, не то мышцы, управляющие деятельностью сердца. Женщина находилась уже между жизнью и смертью. И все же об руку с ним она поднялась по лестнице наверх. И тогда произошло нечто трагическое и вместе с тем трогательное. Картину эту, вместо того чтобы передавать ее славами, лучше было бы со всеми подробностями целиком перенести на сцену.
Оба они вошли в комнату: она уже чуть дышала, но как будто не хотела примириться с тем, что можно умереть, не отдав в этот миг никому ни ласки, ни тепла. Мертвая, она была чем-то еще связана с жизнью, а он, живой человек, был мертвецом для всего, что творилось вокруг.
В комнате, куда они вошли, было темно, но, повинуясь какому-то верному, почти звериному инстинкту, женщина добралась в темноте через всю комнату до камина, а любовник ее остановился в нескольких шагах от двери и по-особенному, по-своему, о чем-то думал и думал. В топке камина было много разного мусора, окурков — он не переставая курил, — обрывков бумаги, на котором были нацарапаны какие-то его каракули, — словом, целая куча хлама, которая всегда скопляется вокруг таких людей, как Уилсон. И вот в этот вечер, первый холодный осенний вечер года, весь этот горючий мусор оказался там.
Женщина подошла к камину, где-то в темноте разыскала спички и зажгла всю эту кучу.
Картина эта останется у меня в памяти навсегда: пустынная комната, и в ней этот слепой, ничего не видящий человек, и умирающая женщина на коленях перед ярким огнем, вспыхивающим во всей своей красоте. Тонкие языки пламени взметнулись ввысь. Отсветы его ползали и плясали по стенам. А внизу на полу было темно, как в колодце, и там стоял Уилсон, ко всему безучастный, унесшийся мыслями куда-то далеко.
Весь этот ворох бумаги вспыхнул на какую-то минуту, ослепительным светом, а женщина в эту минуту стояла в стороне, около камина, и свет этот ее не озарил.
А потом, бледная, шатаясь, она прошла через это освещенное пространство, как через сцену, приблизилась к Уилсону неслышно, не проронив ни слова. Может быть, ей надо было что-то ему сказать? Никто этого никогда не узнает. Вышло так, что она ничего не сказала.
Она пробиралась к нему и, когда была уже совсем близко, вдруг упала на пол и умерла у его ног. И в тоже мгновенье догорела и погасла зажженная бумага. Если женщина и боролась еще за жизнь там, на полу, то все это происходило в молчании, без единого звука. Упав, она лежала между своим любовником и дверью, которая вела на лестницу.
И вот тогда Уилсон, казалось, совсем перестал быть человеком — все, что он сделал потом, было превыше моего понимания.
Огонь потух, и с ним потухла жизнь женщины, которую он любил.
А он стоял и смотрел куда-то в пустоту и думал бог знает о чем, может быть именно об этой пустоте.
Он стоял так минуту, или пять, или десять минут.
Пока он не встретил эту женщину, он не мог выбраться из какой-то пучины сомнений, колебаний; пока он не нашел ее, он ничего не мог высказать. Может быть, он как раз потому столько и кочевал с места на место, заглядывая в лица людей, интересуясь их жизнью, стремясь подойти к ним поближе и не зная, как это сделать. Женщине этой удалось на какое-то время поднять его на поверхность моря жизни, и с нею он плыл там, озарённый солнечным светом.
Теплое женское тело, отданное ему в любви, стало для него как бы лодкой, в которой он мог плыть по этому морю, и вот теперь лодка разбита, и он снова погружается в пучину.
Все это с ним случилось, а он и не знал об этом. Впрочем, точнее говоря, он одновременно знал и не знал. Он ведь был поэтом, и, может быть, в ту самую минуту в душе его рождалось какое-то новое стихотворение.
Некоторое время он стоял неподвижно, а потом, должно быть, почувствовал, что ему надо начинать что-то делать, как-то спасать себя от надвигающейся беды.
Первым побуждением его было открыть дверь, спуститься по лестнице и выйти на улицу, но труп женщины преграждал ему путь.
И вот что он сделал и что потом, когда он об этом рассказывал, показалось всем таким нечеловечески жестоким: он обошелся с трупом женщины так, как если бы это было дерево, упавшее где-то в чаще леса. Сначала он попытался отпихнуть его ногой, а когда увидел, что ему это не удается, просто шагнул через него.
При этом он наступил ей прямо на руку. На трупе потом было обнаружено темное пятно, оставшееся от его каблука.
Он чуть было не упал, но все же удержался, а потом выпрямился, вышел из комнаты, спустился по шатким ступенькам и зашагал по улице.
К этому времени ночная мгла рассеялась, стало холоднее, и ветром разогнало туман. Уилсон прошел несколько кварталов, в полном безразличии ко всему. Он шел так спокойно, как вы, читатель, могли бы идти, позавтракав с кем-нибудь из друзей.
