— Бать, пошли. Пошли, ну прошу тебя. Вставай.
— Сучонок. Ты слышишь, что я тебе говорю? Слышишь?
— Пошли, батя. Прошу тебя.
Выходные закончились. И я как-то сам сел на велосипед и поехал. Мимо кирпичных домов, мимо дома моей одноклассницы Гали Бабушкиной, в которую был слегка влюблен. Мимо дворца пионеров, дома Культуры, школы, горсовета, физтеха, книжного магазина, станции, рынка, кафе «Чародейка».
— Держи его! Уйдет!
Передо мной стояли сельские хулиганы из нашей школы, перешедшие уже в четвертый класс.
— Эй, ребята, вы чего.
— Городской, сволочь. А ну, иди сюда.
— Ребята, — я судорожно вспоминал содержание прочитанных книжек и беседы с мамой, наставлявшей меня о правилах хорошего тона. — За что?
— Сука. Отдавай велик.
Меня били ногами. Не то, чтобы очень сильно и по голове, больше по ребрам и как-то нерешительно, чтобы не покалечить, а напугать.
Нос мне, впрочем, разбили основательно. Домой я добрался с разорванными штанами, рыдающий и окровавленный.
— Господи, — газовая сварщица тетя Аня открыла мне дверь. — Надь, Надя, посмотри, что со внучком Татьяниным сделали. Кто тебя так?
— Хулиганы какие — то. И велосипед отобрали, который папа подарил.
— А какие хулиганы? Ты кого — нибудь знаешь?
— Нет, незнакомые. — соврал я.
— Господи, бандиты окаянные. Иди, умойся. Бабушка скоро придет.
В выходные приехал отец, и я рассказал ему о происшедшем.
— Не расстраивайся. Велосипед в крайнем случае купим новый. А Юру этого вашего жаль. Увидишь его, предложи сходить вместе на рыбалку.
Я выбежал во двор. Семечкин бродил между начинающими желтеть кустами, изредка ковыряя что-то ботинком.
— Юрка. — напрягся я. — Хочешь пойти со мной и отцом на рыбалку?
— Что? Правда?
— Правда. У нас лишняя удочка есть.
— Хочу.
— Привет, Юра, — сказал отец. — Ну пошли. Поможешь сумку нести?
— Да, конечно.
— Спасибо. Где у вас лучше всего червей копать?
— Смотря каких, — оживился Семечкин. — Если красных, то за станцией лежат гнилые бревна, их там полно. А если дождевых, то по дороге будет поле…
— А на каких рыба лучше берет?
— На красных.
— Тогда веди к вашим бревнам.
Мы нарыли целую консервную банку отборных червей и пришли к пруду. Вода по осени уже становилась темной, воздух был прозрачным, листва золотой. От земли поднимался аромат, за который я сейчас, почти четыре десятилетия спустя, отдал бы все, что у меня есть — запах перегноя, грибных шляпок, хвои, березовой коры.
Клев начался сразу же. Это было волшебством, я ходил на этот берег почти каждый день, и Юрка тоже, и батя его, и все одноклассники. Один— два бычка — вся наша добыча. В этот день клевали золотые рыбки — карасики. Мы не успевали забрасывать удочки в воду.
— Вы что, волшебник? — испуганно спросил Юрка.
— Нет, — зевнул отец. — На самом деле это ты показал, где червей брать. А давайте, ребята, пообедаем. У меня бутерброды, с колбасой, с сыром, хотите?
— Хотим.
— И лимонад тоже имеет место быть.
Лимонад щипал в горле, бутерброды были потрясающе вкусными, а карасей мы наловили столько, сколько я ни разу не ловил в жизни.
Над прудами собрались тучи, потемнело и начал накрапывать дождик.
— Ребята, айда домой.
Как же вкусно пахнет, когда первые капли дождя прибивают к земле осеннюю пыль. Мы бежали мимо башенки над заброшенной усадьбой, мимо сельского магазинчика, расположенного в бараках неприглядного вида. Около станции продавали соленые огурцы, но мы добежали до подъезда, скрипнула дверь, запахло плесенью и кошачьей мочой, но в этом сумраке было уютно. Тем более, что на улице разыгрался ливень.
— Юра, а говорят, ты умеешь рисовать? — спросил отец.
— Умею немножко.
— Ну нарисуй меня, например. Вот у меня ручка есть, и тетрадка.
— Ну, вы. Вот такой.
Это был отец. Юрка по наитию схватил выражение его лица, будто размышляющее над чем — то, едва уловимый взгляд…
— Юра — Отец нахмурился. — .Послушай меня. Ты будешь известным. Я тебе обещаю. Только держись. Помни о том, что у тебя дар. Ты должен учиться. Слышишь?
— Спасибо
— Юра! Ты где шляешься?
— Ой, маманя сердится. Я здесь!.
— Ну — ка домой, быстро!
— Юра, если что, дай знать. Ты должен учиться, у тебя талант, огромный. Это от Бога, как завещал Ленин, не знаю. Прошу тебя, держись. Если что я тебе помогу, беги к Сашке, вы же дружите.
— Спасибо. Мне пора, правда.
— Пойдем, — вздыхает отец. — Гениальный парень. Хорошие друзья у тебя. Молодец. А за велосипед не переживай.
Через пару дней Юрка постучал в мою дверь.
— Ты не обижайся, что я во дворе не гуляю. — прошептал он. — Батя не велит, ругается. Ты же знаешь, что с него взять.
— Угу, — сглотнул я. — Я и не обижаюсь ни чуточки.
И тут дожди закончились и наступило бабье лето. Второй «А» класс в полном составе повезли на экскурсию в подмосковный город Клин, в краеведческий музей, в котором стояли фарфоровые супницы и хрустальные графины, а графини и князья иронически прищуривались со старых портретов.
А на станции резали свинью. Прямо около поезда, из которого с ужасом выглядывали ученики начальной школы. Свинья была мохнатой и дергала волосатыми лапами, похрюкивая в недоумении. Волосатость этих копыт напомнила мне директора Московской школы, написавшего на заявлении «Отказать».
Ноги у хавроньи были связаны, потом мужик в телогрейке воткнул в нее нож, и раздался дикий, почти что человеческий крик боли, который вот уже три с лишним десятилетия стоит у меня в ушах…
Тем вечером в нашу дверь постучали. На лестничной клетке стоял Юркин отец. Он как всегда был пьян.
— Ну, сволочи, что с сыном сделали? Художник, говорите? Убью!
— Слушайте, успокойтесь, мы милицию вызовем. — Возмутилась бабушка. — Что вы себе позволяете?
— А вы что позволяете, гады. Мальца увели, колбасой подкормили. Будто родной отец его не кормит. Не волнуйтесь, на вас управа найдется. Я может быть в горсовет пойду.
— Подите лучше проспитесь. Никто у вас ребенка не уводил, а какой пример вы ему подаете — еще надо разобраться.
— Разобраться. Я те разберусь… Ежели еще про его мазюльки будете сопли разводить, я вас всех…
Но тут на лестничную клетку вышел наш сосед Виктор Васильевич и врезал Юркиному отцу по физиономии весьма основательно, отчего тот присел на кафельный пол, всхлипнул и уполз по лестнице вниз.
В те времена о политической корректности никто понятия не имел, и даже классовая борьба представлялась ограниченным мордобоем между силами добра и зла.
К годовщине Великой Октябрьской Социалистической Революции наш класс повезли на Красную площадь. Царь — пушка, Царь — колокол, то ли история, то ли осенний сумрак, то ли политые кровью стены, но мне было не по себе.
На обратном пути электричка пахла потом, перегаром и Беломором. Кто-то играл на гитаре, мужики, которые теперь показались бы мне мальчишками пили и веселились.
На нашей платформе образовалась заминка — около перехода толпилась милиция, рыдали бабы.
— Не смотрите. Не смотрите! Уведите детей.
Что-то красное, кровавое с омерзительным оттенком желчи лежало на рельсах.
— Пьяный был. Полез прямо под поезд, — причитал кто — то. Пытались его удержать, но куда там.
— Бааатяяя, — у Юрки глаза вылезли из орбит и он бросился к этому перемолотому под поездом телу. — Папка, ну что ты, ну не смей, ну папка.
— Ой, батюшки, — сочувственно заголосили бабы. — Сынок нашелся. Батюшки…
Не помню, как я дошел в тот день домой. Вяло сказал бабушке, что Юркиного отца переехала электричка.
Юркина мать вскоре спилась. Она сидела около подсобки для грузчиков с утра до ночи, спала на улице, материлась и Юркой совсем не занималась. Кормили Юрку соседи, частенько он ночевал у нас на полу, а иногда мы с ним менялись — сегодня ты спишь на сундуке, завтра — я.
Не помню точно, когда это случилось, но Юра Семечкин разучился рисовать. Дар Божий ушел из него, или притаился, не знаю. Танки, автомобили, поезда и школьные учителя в его тетрадке стали гротескными, как и должны были быть, с непропорциональными руками и толстыми талиями.
Потом Юркину мать посадили за кражу — очень хотелось супа, а кафе было закрыто. Юрку отправили в интернат куда-то в Забайкалье. Больше я никогда его не видел.
Остался лишь тот прозрачный осенний день, когда каждый из нас поймал с десяток золотистых карасиков, а Бог разговаривал с нами. И день этот до сих пор стоит перед глазами.
Пару лет тому назад я посетил места моего детства, и этот берег, с которого мы закидывали удочки, и рынок около станции, и двор, в котором мы жили. Все изменилось, только арка под домом до сих пор звенит эхом. Благодаря этой арке я и узнал дом своего детства. Когда-то мы в ней топали своими детскими сандаликами и кричали, прислушиваясь к эху.
