– Так что же, милый, делать-то будем? Ты всегда говорил, что должен быть выход, подскажи, как его найти.
– Выход есть, но не знаю, послушаешься ли ты меня.
И лишь тогда я вспомнила – ведь Винцас уже умер – и так крепко прижалась к нему, что и без слов стало ясно: ну конечно же, послушаюсь…
– Ну ладно, воробышек, – говорит, – ты вот что сделай: как только Рена уснет, потихоньку загони к ней в комнату свинью и нашу собаку. А как уходить будешь, скажи: «Спокойной ночи, девушки!..» Увидишь – все будет как нужно. Но ты об этом ни гугу. Даже доктору не говори.
Провел он рукой по моему лбу, уходить собрался, я его еще за руку удержать попыталась и… проснулась. Так мне хорошо, покойно сделалось, что и с доктором говорить расхотелось.
Теперь-то мне было ясно, как поступить. Приехала я домой – вижу, скотинка, деревья меня заждались. Как стемнело, Рена в постель улеглась, спустила я с привязи собаку, свинку из хлева выманила. Не успела дверь открыть, обе они шмыг – и на чистую половину, словно давным-давно там жили.
Наутро села я картошку чистить, а сама все думаю, чем это дело кончится. Вдруг гляжу – с шумом, гамом вваливается в избу троица – девушки, одна другой стройней. Гляжу я на них во все глаза, а отличить друг от дружки не могу.
– Мама! – воскликнула одна. – Да ты что? Не узнаешь?
– Как не узнать, – отвечаю. – Вот только имена ваши путаю.
– Ну да, Рены мы все, – смеется другая. – Регина, Рената и Ирена – все трое Рены.
Сели мы за стол, я и говорю:
– Я в ваши годы о свадьбе и заикаться не посмела бы раньше года после смерти отца. Да только вижу: не сидится вам в родном гнезде. Что ж, летите, куда сердце рвется. Однако чур – свадьбу пусть женихи у себя устраивают, пусть избавят меня от всей этой суеты. Скажите, мол, доктора не велят.
Заохали тут дочки мои, запричитали:
– И как ты тут, мама, одна по хозяйству управишься, кто тебе подсобит?
– А зятья на что? – отвечаю. – Один весной приедет, другой – осенью. Да и сколько тут работы-то?.. В случае чего поросенок вспашет, наседки проборонят, а Буренке я как-нибудь сама сена хотя бы с крыши натаскаю.
Побросали мои Рены ложки в сторону и давай в голос плакать, обещаниями меня кормить… Уж и думать обо мне день и ночь будут, и доглядывать, а как приедут, непременно пирогов городских навезут…
Ирена вышла за Римтаса Эйбутиса и укатила к нему на родину, Рената своего Чесловаса в другой город увезла, подальше от бывших симпатий, а Регина умчалась в Вильнюс, к Адольфасу. И осталась я одна со своей скотинкой. Соседи даже посмеиваться стали, слыша, как я то с коровой заговорю, то с котом беседу заведу. Кое-кто, верно, думал: совсем из ума выжила… Может, оно и так. А по мне, кот или Буренка что доктор тот: поговоришь, душу отведешь, и полегчает.
Поначалу, летом, глядишь, то один, то другой зятек нагрянет, гостинцев привезет, молочка свежего попьет, черешней полакомится. К тому же лодка после Винцаса еще не рассохлась. Но председатель новый пришел и давай деревья вырубать, канавы копать, сады корчевать, дома сносить… Даже озеро, и то решили осушить. Думали, раскинутся тут луга бескрайние, а на деле в трясину все превратили – вонь от нее одна, от комарья спасу не стало, да ворон поразвелось: надолго им хватило полууморенной рыбы.
Пораспугал зятьев моих председатель и мне проходу не дает, все вытряхнуть с насиженного места хочет, словно жабу из палисадника.
– Ну как, Визгирдене, к детям перебираться не думаешь?
– Нет, – отвечаю, – мне ласточек от кота охранять нужно. Один прок от того болота, что гнезд нынче у меня под крышей не счесть.
– Хочешь не хочешь, а сносить тебя будем. Раз зятья от тебя отказались, ищи мужика, ты половину внеси, он – половину, да и стройтесь в новом поселке.
– А поселение у меня одно, – отвечаю, – на пригорке… Слава богу, и деревья там есть… Ты уж потерпи годик-другой, там и переберусь.
Пообещать пообещала, да слова не сдержала: уж три года пролетело, а я как жила, так и живу, и даже трудодни потихоньку зарабатываю. Только беды, словно тля, меня облепили: ветер да вороны крышу разворошили, и околела моя Буренка. Заведующий фермой по доброте сердечной солью коровьей ее угостил, та пить, видно, захотела, к озеру бросилась, да так и увязла, бедняжка. Там роднички такие, а под ними трясина – холодная как лед. Вытащить мы ее вытащили, но что с того? На ногах не держалась, пришлось скрепя сердце в столовую отдать.
Так и не заметила я, как докатилась: козу, наседку да кота в друзья-приятели взяла. Дочки мои с мужьями будто сговорились – письма писать перестали и сами ко мне ни ногой.
А как ждать перестала, совсем от них откреститься решила, по весне щукой к дому новенькая «Волга» подплыла, а в ней Казбарас. Жирку Адольфас за это время нагулял, животик над поясом свисает, золотыми зубами обзавелся, а все равно узнала. Регину же ни в какую! Очки что твои тарелки, волосы не то зеленые, не то голубые, а одета – и придумают же люди такое – вроде бы юбка, а на самом деле штаны. По голосу все же догадалась, что это дочка моя. Не успела она «мама» вымолвить, как слезы у меня из глаз хлынули, словно без родных я тут совсем пропадала. Не скажешь, что утром веселая была, ровно белка! И колючки у козочки из бороды вычесала, и несушкам костей паленых дала, чтобы скорлупа яичная покрепче была, и избу подмела. Вот только умыться не успела…
Что это я все о себе да о себе? Ведь меня Региночка с Адольфасом тревожат. Что за беда у них стряслась? Бывало, по дороге в Палангу ко мне заворачивали, а в последние годы так и не дождалась. Оказывается, в одно лето Регина на сносях была, а на другой год здоровье на курортах поправляла, в прошлом году по заграницам ездила, а нынче вот заглянула…
– А ребенок где же? Что ж показать-то не привезли?
– Успеем, – ответила Регина. – Может, и на все лето тебе оставим. У него что-то с костями. Доктора рекомендуют в деревне подержать, на свежем воздухе, козьем молоке, медке… Кстати, мама, как там наши пчелы, не повымерзли еще?
– Один улей у меня есть, – говорю. – Много ли малышу нужно? Только вот келья моя совсем прохудилась: полы прогнили, летом блохи так и скачут…
– Не волнуйся, мамочка. Приедут мастера и все тут заново переделают. Стоит моему Адису захотеть, тут и озеро снова появится. Глянь, как он дела свои обтяпывает.
Посмотрела я в окошко: зять выгружает из машины ящик с вином, за ним другой – видать, с закуской, а портфель с нужными бумагами – справками разными, разрешениями – жене подал. Затащили все это в горницу, а пока сносили, я на кухню побежала, думала, хоть яичницу зажарить успею. Куда там! Регине шкварок нельзя, а Адольфасу в район срочно нужно – все из-за ремонта этого.
Не успела я тряпки свои разложить, барахлишко изо всех дыр повытаскивать, а работники уж тут как тут и ну все у меня ворошить, громить, пыль столбом поднимать! Крышу сняли, потолок растаскали, печку разобрали, а окошки прямо с рамами повыставляли. Рена не выдержала, в Палангу удрала, а зять появился, команду рабочим отдал – и назад. Я-то к козочке на ночлег перебралась, а та, бедная, с непривычки всю ночь проблеяла, все за козлят своих переживала. Несушки мои опять же – пойди разбери, где они яйца кладут, где на ночь устраиваются. Одну за сараем нашла – только перья остались. Ищи-свищи, кто ей шею свернул – лиса, ястреб или мастер заезжий. И я слоняюсь по двору, как неприкаянная, а соседи завидуют: радуйся, говорят, построят тебе теперь не избу, а виллу. Будет в ней, как теперь принято, шик, блеск, треск…
Это уж точно. Окна на всю стену – зима настанет, как тепло удержать? Полы надраены – придется весной да осенью в сенях разуваться, чтобы грязь не таскать. И кота в комнату впустить нельзя – наследит, пусть теперь перед дверью лапы вылизывает. Ох, уж эти мне городские замашки, да простому человеку они хуже бедности.
Но скажите мне на милость: что за птица мой зять? Ведь из дальних мест человек, а поди ж ты, знает, где тут у нас поднажать, кому подмазать, кого по плечу погладить… И нате вам – на глазах убогая развалюха в городской дом превратилась! Денег-то теперь у людей куры не клюют, а зато как их с умом истратить, никто не знает. Вот и судите сами, что за власть, энергия и таланты у зятя моего Казбараса…
Теперь-то, известное дело, к новым стенам вовсе не подходят ни колченогий стол, ни дедовская скамья. Я и не знала, что Чесловас Гудас заделался директором мебельного магазина. Появился через пять лет и он, а с ним Рената. Только машина у них попроще, «Жаборожец» называется. И снова гляжу я на зятя и думаю, что в нем красивого-то осталось? Ветерок дунул, волосенки во все стороны разлетелись, а под ними лысина, как колено. Так и хотелось у Ренаты спросить: «Ты когда ж это супруга своего ощипать успела?»
Глянула я на дочку – что-то не в духе она: то ли сестре позавидовала, то ли Чесловас ей чем-то не угодил. Немного, правда, повеселела, когда Адольфас предложил им привезти на лето и свою дочку.
