Я оглядела ресторан на предмет бегства. Дверь — далеко, гардеробный номерок — у Лазаря, магнитофон недоступен. Оставалось или скандалить (лучше — умереть), или ждать — в состоянии полной беспомощности.
В ресторане вдруг заиграла музыка, и тут только я заметила танцевальную площадку. Мои захватчики уже собрались расплачиваться, как меня пригласили танцевать. Если бы пригласил кто-нибудь тщедушный, они, я думаю, отшили бы кавалера. Но это был огромный немолодой мужчина, с выражением вежливой уверенности в лице. И когда я с готовностью вскочила, все трое выразили на лицах неопределенное согласие.
Мой кавалер оказался тренером команды гребцов, которые сидели в углу за сдвинутыми столами и застенчиво на нас поглядывали.
— А это ваши коллеги? — спросил тренер, кивнув на моих захватчиков и показав тоном, что он — хороший психолог.
— Один, — сказала я.
И заторопилась, боясь, что танец кончится:
— Тут такие обстоятельства… долго объяснять… Пожалуйста, могу я уйти с вами?
Лицо тренера, до того ласково-приветливое, сразу замкнулось. Он посмотрел мне прямо в глаза и сказал:
— Это, знаете, нехорошо: прийти с одними, а уйти с другими.
Я обомлела. Такая интерпретация мне не приходила в голову — что свидетельствовало, конечно, о моей неопытности в этикете ресторанной жизни. Танец закончился, и тренер холодно проводил меня до столика с моей шпаной. Уходя, я все же с надеждой оглянулась на него, но он не смотрел в мою сторону.
Снаружи светило низкое солнце, украшая серую улицу, как театральные софиты украшают нищую декорацию. Был час пик, сновала толпа, к остановке один за другим подходили и уходили набитые автобусы. Лазарь со своими молодцами остановились у края тротуара, готовясь ловить такси и не выпуская меня из окружения. Один указал на винный магазин.
— Щас мы для дамы винца купим, — сказал самый развязный. (От отвращения я даже не запомнила их имен.)
Он поставил на тротуар магнитофон и пошел к магазину, перекликаясь с двумя другими на предмет выбора вина. И в момент, когда оба мои сторожа смотрели в его сторону, я схватила магнитофон и в два прыжка очутилась у остановки. Автобус уже двинулся, и его двери были закрыты. Я стукнула в стекло, увидела, что водитель посмотрел на меня, и взмолилась беззвучно и безнадежно. И вдруг двери открылись. Я взлетела на ступеньки, как Брумель, вместе с восьмикилограммовым магнитофоном, и двери захлопнулись, чуть меня не прищемив. В стекло тут же забарабанили головорезы Лазаря, но мой спаситель тронул автобус и дверь не открыл. Я виновато посмотрела ему в лицо — немолодое, семейное и усталое. Я приложила руки к сердцу в знак благодарности, и он сурово покачал головой, но не сказал ни слова.
Лазарь с тех пор проскальзывал мимо меня блеклой тенью, а я часами вымаливала, вышучивала, выжидала и вытерпливала бобины с пленкой у хранительницы радийной иерархии. И каждый раз после ее отказа я неизменно выражала понимание трудности и чрезвычайной важности ее поста. Через месяц она смягчилась.
Циник часто встречал меня у дверей редакции, не рискуя столкнуться с Котей. Не знаю, какой должна быть у Коти жена, чтобы он встречал ее после работы. Думаю, что очень новой. Зато с Циником мы были неразлучны, а когда разлучались, он писал мне письма и потом сам отдавал. Это он стал со мной «как одна плоть». У меня не было от него секретов, мне не надо было ему лгать, поэтому я, как обещала, честно сказала, что, кажется, влюбляюсь в другого.
— Извините, что мы с Илюшей к вам вломились. Это из-за дождя. Хотели просить климатического убежища.
— Да не извиняйтесь, пожалуйста! Я провела с вами два часа в духовной роскоши.
Общий друг Илюша одобрительно улыбнулся на мой ответ (не мой, между прочим, — у кого-то подслушанный. Эта новая Котина компания… с ней будь начеку: одна банальность — и ты «в ауте»).
Через несколько дней я открыла на звонок, и Актер стоял там с веткой сирени. Мы оба смутились. Он — не знаю почему, а я — потому что не было в запасе ничего оригинального. Про сирень он сказал:
— Ворованная.
Но сразу добавил:
— Это я сказал, чтобы нейтрализовать романтизм подношения.
— Ладно, буду считать его просто старомодным. Заходите. Правда, Коти опять нет дома.
— А не хотите погулять?.. Если у вас нет более интересных занятий…
Я бросила все занятия, включая интересные и неотложные. Что-то в нем было еще кроме таланта… немедленная и бесстрашная реакция на жизнь. Он хватал на лету любой сомнительный шанс на отношения, не жалея на безнадежные связи драгоценных плодов своей круглосуточной артистичности. Непостоянство было написано у него на лбу. Ни одна женщина, наделенная здравым умом, не связала бы с ним жизнь. Ни одна женщина, наделенная хотя бы зачатками артистизма, не отказалась бы от его внимания.
Вскоре я перестала страдать от нехватки оригинальности. Наши разговоры были практически его монологами. Мне оставалось только «ловить мяч» и «держать удар». Но все равно — после наших прогулок я чувствовала себя возбужденно-уставшей, как после экзамена.
Актер появлялся и исчезал, мог забежать на многолюдную вечеринку — то в окружении иностранцев, то с женщинами, молчаливыми, как сфинксы, — и уйти не прощаясь. Но наступил день, когда он позвал меня к себе — послушать чьи-то «гениальные» стихи, которые он якобы не помнил наизусть. Был холодный день — и он заставил меня сесть на диван, снять туфли и прикрыл мне ноги пледом.
Во время чтения раздался телефонный звонок, и по первой фразе я поняла, что от жены. Я было начала спускать ноги с дивана, но Актер сделал стремительный шаг, положил теплую руку на мою щиколотку и удержал ее на месте. Их разговор был коротким и удручающе деловым (это я как жена говорю), и после него — долгое-долгое молчание и рука, неподвижно лежащая на моей щиколотке, не то чтобы грея ее, но проводя мощные импульсы неизвестного мне вида энергии.
Это был пылкий роман. Это была плотская любовь. У него были нежные, умелые руки, всегда теплые и осторожные, как разведчики. Чьи-то комнаты, дачи, даже кладовки на чужих вечеринках давали приют нашему пылу. Не было места в Питере — от Кронверка Петропавловки до гвоздистого забора в проходном дворе на Фонтанке, — где бы мы не утоляли свой голод. Никто ни за кем не ухаживал, мы были как два магнита, рвавшихся друг к другу и слипавшихся в один. И я чувствовала, что его магнит первым повернется лицом к новому, а мой брякнется на землю.
«…Она не знала, что у него на сердце, и ее это не заботило. Она могла пировать за столом любви, не страдая оттого, что за этим столом уже кто-то пировал или еще будет пировать… Такое свойство отвечает, конечно, не требованиям утонченности, а требованиям необходимости. И оно не так капризно и эгоистично, а, возможно даже, свидетельствует не о таком скверном нраве, как у тех женщин, которые согласны только на полное обладание своими любовниками и получают удовлетворение оттого, что ими не владеет никто другой».
Лукавый писатель…
Пылкий роман закончился на Лермонтовском, 54. Помню, все здание было гигантским: вестибюль, окна, потолок — высокий, как небо. Городской абортарий. В назначенный мне день там была такая толпа женщин, что некогда было нервничать — только и следи, чтобы тебя никто не обошел в очереди и ты бы не попала в послеобеденную смену, когда хирурги устали, а главное — долго ждать и волноваться. Поэтому я опомниться не успела, как уже оказалась на столе, на меня надевали белые чулки, и женщина-хирург с угрюмым худым лицом отрывисто сказала:
— Подвиньтесь.
— Ага. — Я выразила полную готовность к послушанию. — В какую сторону?
— Ко мне, конечно, — с опережающим раздражением.
Это «подвиньтесь» стало рефреном моей незабываемой операции: «Я ж вам сказала: подвиньтесь!.. Еще, еще!.. Да что за идиот!» Я старалась как могла, но ничего не помогало. Она раздражалась все больше и в какой-то момент попыталась подвинуть меня сама, ухватив за волосы на лобке. В этот момент я почувствовала, как молчаливая медсестра крепко взяла меня за руку — в знак сочувствия?.. или чтобы я не дернулась? Я терпела. Если чуть повернуть голову, я видела часы на стене и соседний стол, от которого в нашу сторону уже с беспокойством поглядывали другая женщина-хирург и ее медсестра. Я перестала следить за временем, когда прошло двадцать минут, и впала в странное состояние замороженного терпения.
Не помню, когда закончилась операция, не помню, как оказалась в кресле-каталке среди гомонящей толпы других женщин — уже, видимо, тоже прооперированных. Помню только, как вдруг их лица, прямоугольники огромных окон и вообще вся картина перед глазами начала раскрашиваться радужными цветами. Я почувствовала, как кровь быстро отливает от лица, и в эту минуту увидела испитое лицо няньки, которая вдруг схватила меня за загривок и со всей силы пригнула вниз. Я, помню, взмахнула рукой в слабой попытке защититься и услышала нянькин крик:
