“Костя, дай порулить!” – говорит Первый.
Звучит как требование – просить в те годы он не умел, разве что на областном уровне.
“Зачем это вам, Прохор Самсоныч? Скоро приедем, райцентр уже показался”.
“Ты что, мне отказываешь? Не забывай, кого возишь!”
Костя остановился, освобождает место водителя, переходит на пассажирское сиденье.
“Это совсем другое дело! Сейчас покажу, как надо управлять “Волгой”!
Такая машина только у нас с тобой, Костик – первая в районе! У нас, брат, еще и не такие машины будут, покатаемся!..”
Первый разгоняет “Волгу”. Мотор победно гудит, педаль газа утопает в резиновом полу. Шуршат по укатанной дороге колеса. Этот шорох убаюкивает, и Первый почти не ощущает глухого удара автомобиля о что-то мягкое, тряпкой отлетевшее к обочине.
“Стой, человека сбили! – Костя кричит ему прямо в ухо, пытается вырвать руль. – Остановите машину. Стой же, твою дурака мать!..”
Костина тонкая рука тянется к замку зажигания, выдергивает ключ.
Становится тихо. Разогнавшаяся “Волга” катит вперед по инерции,
Костик давит на тормоз твердой подошвой поверх лакированного башмака
Первого – тот громко кричит, его пронзает неведомый заячий ужас.
“Как человека?.. – недоумевает Прохор Самсонович, озираясь по сторонам. – Какого, понимаешь, человека?.. Откуда он взялся?”
Молча выходят наружу. Первый держит начальственный форс, его движения замедлены, в голове шум, язык сухой. Шагает твердо, подбородок вздернут почти высокомерно. Шляпа в руке, он не спеша надевает ее на растрепанные волосы.
Летние сумерки, ветра нет, в ближней роще робко поют птицы.
На обочине, лицом вниз, лежит девочка-подросток. Светлые выгоревшие от солнца волосы, растрепавшаяся коса, отскочил розовый бант, рядом скомканная косынка. Из сплющенного бидона толчками вытекает узкий ручеек молока, впитывается сухой землей. Белая жидкость, текущая под уклон, пугает больше, чем сверкающая темная лужа возле пыльного лица девочки.
Прохор Самсонович садится на колени, берет тонкую еще теплую руку с пуховинкой едва заметных волосков. Лужа с каждой секундой увеличивается, течет под его колени. Прохору Самсоновичу становится сыро.
Провел ладонью по пыльной прохладной косе, поправил бант.
“Ты чего здесь, девочка? Зачем, милая? Какие меры мне в данный момент принимать? Почему я ехал как во тьме и не видел эту красавицу?” – бормочет он.
“Какая же темнота, когда солнце еще светит?” – глухо, будто с небес, отвечает сверху Костик. Голос парня померк, злость из него ушла, он почти смирился с произошедшим.
Метрах в десяти валяется велосипед с гнутым передним колесом. Первый встает с колен, подходит к велосипеду, и сильными бесчувственными руками бессознательно выправляет “восьмерку”.
“Что делать, Костя?”
Шофер не отвечает, смотрит вдаль, на первые мигающие огоньки, зажигающиеся в домах райцентра, покусывает губы. Тонкие пальцы его дрожат.
“Надо что-то придумывать, Костик. Думай, парень, думай…”
“Подставу хотите сделать?” – выдыхает из груди Костик. Тают в дымке скошенные поля, птицы в роще поют уже чисто и звонко, будто они рядом.
“К нам, ведь, придут с вопросами: как очутились на этой дороге? Кто сидел за рулем?..”
“Придут…” – эхом отзывается Костик.
На горизонте точкой возникает грузовик, подъезжает, останавливается рядом с “Волгой”. Из кабины выходят, покачиваясь, колхозный кладовщик и шофер. Лица у них красные, оба крепко выпивши.
Соболезнуют, ахают, разводят руками.
Первый материт случайных свидетелей, машет кулаками, приказывает им разворачиваться и ехать в милицию за инспектором.
Грузовик уезжает.
“Надо что-то придумывать, Костик… – снова начинает Первый. – Пятно на весь район, на мой авторитет!”
“Чего тут думать – придется брать вину на себя!” – потухшим голосом произносит шофер.
“Ничего, Константин, прорвемся! Ты меня сейчас выручишь, а я тебя потом/оттуда/// вытащу. У меня везде могучие друзья. Даже в самой
Москве! Я за тебя похлопочу!”
Из молодой узкой груди шофера вырывается глубинный смертельный стон.
Закрыв лицо ладонями, Костик прислоняется к помятому боку “Волги”, по-детски, со всхлипом, рыдает.
В тот же вечер милиция составила протокол, все участники ДТП, как положено, расписались.
На следующее утро еще более изувеченную, – Костик нарочно наезжал с разгону на стволы деревьев – райкомовскую “Волгу” находят в лесополосе. Рядом, на березовом суку, висит на электрическом шнуре
Костик. Вот это уже зря! Все шло по плану – паренек взял вину на себя, участвовал в следственном эксперименте, дело обещали спустить на тормозах…
Вспоминая тот случай, Прохор Самсонович шмыгает крупным пористым носом, на глазах выступают слезы. Не уследил за Костиком, оставил одного. А надо было поехать с ним в город, поводить по ресторанам, развлечь…
Просто “дорожно-транспортное происшествие”, сокращенно “ДТП”.
– Милый добрый Костик! – бормочут распухшие от жары губы.
– Ты что, дед, плачешь, что ли? – оборачивается Игорь.
– Нет, помилуй Бог! – вздыхает Прохор Самсонович, стараясь не моргать влажными покрасневшими ресницами.
– Если старый атеист Бога вспомнил, значит, дело серьезное! – усмехается Игорь. – Не нужны мне твои тайны, успокойся.
– Тайна!.. У каждого человека, пожившего на свете, мешок тайн. И никому он их не откроет. Думаешь, у твоего отца меньше тайн?.. Вон опять фигура маячит в конце переулка – твой, небось, Игорек, охранник.
– Не нужны мне охранники – я сам боксер! – Игорь сжимает смуглый кулак. Сверкает в сумерках загорелая кожа. – Кто меня вздумает похитить, получит элементарно в рыло.
– Интересно, где живут тайные люди, охраняющие тебя? Я их не вижу, но замечаю: то за сараем тень мелькнет, то в саду. В стоге сена, что ли, прячутся?
– Я просил папашу, чтобы он не приставлял ко мне своих жандармов.
Поймаю хоть одного – набью физиономию.
– Набьешь ты ему… – ворчит Прохор Самсонович. – Он тебе такой прием сделает, долго будешь помнить.
– Надоели мне эти глупые разговоры! Пойду, прогуляюсь.
– Гляди там, с парнями не дерись, – напутствует Прохор Самсонович внука.
– С чего ты решил, что я буду с кем-то драться? – Игорь с подчеркнутым спокойствием застегивает пуговицы, находя их на ощупь.
– Пока! Не грусти, старина! – с задумчивой усмешкой произносит он и уходит в сторону парка. В темноте долго белеет его рубашка.
Недолго, примерно с полгода, мой отец был личным шофером Прохора
Самсоновича. Как раз с того дня, как похоронили Костю.
В обед отец приезжал домой на “Волге” – новой, полученной взамен разбитой, с таким же хромированным оленем на радиаторе. Отец распахивал дверцы, проветривая машину от духа начальника, а сам шел в дом.
Я, в то время семилетний пацан, усаживался на водительское кресло, крутил гладкий руль кофейного цвета.
Выходил из калитки мой почти ослепший дедушка, трогал горячий от солнца и двигателя капот машины:
“Вот как жизнь вперед идет! А ведь, кажется, еще вчера я возил молодого Первого на бричке, запряженной Красоткой…”
Дедушка боялся, что я заведу машину и куда-нибудь уеду. Иногда я включал приемник – дедушка пугался, грозил костылем.
“Вылезай, идоленок! Испортишь машину, что Прохор Самсоныч скажет?”
У отца был один недостаток – он любил выпить. Пропустив стакан-другой, поникал головой, вспоминал друзей-танкистов, погибших на войне, говорил, что водка сглаживает его теперешнюю жизнь, которая оказалась совсем не такой, о какой он мечтал на фронте.
Думал: победим, все будет по-другому! Но ничего не изменилось – такие же соломенные крыши, в некоторых деревнях печки топятся по-черному, питается народ в основном картошкой да капустой.
Физически отец был крепок, по утрам никогда не похмелялся. Прохор
Самсонович, “отец родной”, чуя перегар, начинал ругаться, отношения начальника и шофера стали портиться.
Отец никогда не унывал. Лицо его, словно бы не тронутое войною, до последних дней жизни было веселым и улыбчивым. Лишь в редкие минуты задумчивости он опускал голову вниз, и тогда щетина на его скулах вдруг начинала болезненно, по-зимнему светиться, редкие волосы на голове поникали, словно трава, покрытая изморозью, черные фронтовые складки бороздили лоб.
Однажды отец повел меня домой к Прохору Самсоновичу, я увидел барский дом из красного кирпича – мне он уже тогда показался мрачным, похожим на амбар, вытянувшийся вдоль пруда.
Вадим решил отдать мне свой подростковый велосипед. Сам он в то время учился то ли в восьмом, то ли в девятом классе, стилягой еще не успел заделаться, густые волосы он, как и его сверстники, зачесывал назад, одет был в вельветовую куртку, широкие брюки подпоясаны ремешком с красивой пряжкой. Он оказался приветливым парнем, поболтал со мной о школе, смешно изобразил некоторых учителей, показал мне свою комнату с паркетным полом: в ней когда-то жила мать барина Тужилова по прозвищу Блоха. Тройные рамы в окнах защищали ее от дворового шума. Барыня боялась всякой заразы, исходившей от крестьянского мира: чумы, скарлатины, холеры, тифа, чахотки. Полный список “летучих” болезней и кратких разъяснений, как с ними бороться, был вывешен на стенах комнаты. Эти инструкции сохранились под обоями.
