Я попытался вспомнить, не наврал ли я ей чего-нибудь такого, о чем не следовало забывать, но ничего не лезло в голову. Хотя… да: мне двадцать три года, и я усыновленный сирота. Это все. (Глория не была чересчур требовательной.) Тогда я достал блокнот и набросал небольшой список тем, которыми собирался ее развлекать, пока мы будем идти от остановки до дома, а также последующие полчаса, отведенные на разогрев. Можно было в подробностях рассказать о моих опекунах, которые все лето держали меня взаперти, и таким образом объяснить, почему я не давал о себе знать целый месяц. Кроме того, была еще вечная история с ее уроками вождения (которые давал ей отец, дальнобойщик с непомерным брюхом), и она будет рада возможности держать меня в курсе. И на худой конец, всегда есть поп-музыка. Это напомнило мне еще об одной лжи: я был на короткой ноге с Миком Джаггером. Но прежде чем заняться чем-либо еще, я поднялся наверх, чтобы позвонить. Не Глории; Рейчел.
На шестой цифре я потерял самообладание, бросил трубку, сделал несколько глубоких вдохов, снова набрал номер; ответила ее Континентальная мамаша, я опять бросил трубку.
На пути в уборную я мельком увидел Дженни и Нормана, стоящих возле плиты. Они наслаждались поцелуем — нет, скорее даже слились в поцелуе. Но это и наполовину не было так интересно, как вы могли бы подумать.
Надо было видеть моих родителей, когда они получили известие.
И вновь семейство Хайвэев за завтраком, суббота перед пасхой.
— О боже! — вскрикивает мать, — Дженни собралась замуж.
Гордон Хайвэй:
— Дженни?
— Дженифер. За бизнесмена. Тридцатилетнего. Норман Энтвистл.
— И что у него за бизнес?
— Бытовые электроприборы, — она заглядывает в письмо, — подержанные электроприборы.
— О боже!
— Через две недели. Она уходит из Бристоля.
Мой отец перегибается через стол.
— Кому адресовано письмо?
— Нам обоим. Я вскрыла его, потому что…
— Понятно. Ну что ж, ей уже двадцать четыре (вообще-то ей двадцать три) — с юридической точки зрения — совершеннолетняя. Я не вижу причин оказывать давление. — Он вздыхает. — Полагаю, придется устроить что-то вроде приема?..
— Дженни тут пишет, что остается слишком мало времени, так что, скорее всего, будет небольшая домашняя вечеринка. В его доме.
Мой отец выглядывает из-за газеты:
— Ну, это что-то.
В ближайший уикенд молодая пара приехала на чай. Я его разливал. Мать наглоталась валиума и, трясясь от волнения, пристроилась между ними на диване. Отец вышагивал перед камином. Когда Норман выдавал афоризмы вроде «диван», «простите?» и, однажды, «туалет», можно было наблюдать, как отец вздрагивает и морщится, словно от боли. Его порядком обескуражила роскошь машины и прочего снаряжения Нормана, но отца не так-то легко одурачить символами благополучия. (Помимо всего, он был настолько ниже Нормана, что тому пришлось практически присесть на корточки, чтобы представиться.) Пока мои мать и сестра проводили семинар, посвященный детям, медовому месяцу и предменструальному синдрому, мы с Норманом сыграли в нарды, а вскоре бросили и переключились на очко. Похоже, мы ладили.
— Полагаю, могло быть и хуже, — высказался мой отец, когда они ушли.
Мы с Глорией как раз зашли в тупик в вопросе о том, оправдано или нет присутствие медных духовых инструментов в аккомпанементе на сегодняшней поп-сцене, когда я мысленно сосчитал от десяти до нуля и начал клониться в ее сторону: глаза полуприкрыты, губы вытянуты, руки растопырены.
Вам удобно сидеть? На самом деле это была дословная цитата из моей папки «Завоевания и Методы: Синтез». В основном ее материалы составляют краткие заметки; но если появляется ценная мысль или идея, достойная разработки, я воплощаю ее в обстоятельную запись (и обвожу красными чернилами). Раздел, озаглавленный попросту «Глория», как я теперь вижу, выполнен в довольно помпезном эпически-комическом стиле, вроде описаний кабацких баталий у Филдинга — манера, для меня совершенно не характерная. Но в данном случае подобный стиль как раз допустим. В этом вечере было что-то неподражаемо тинейджерское, и, в конце концов, у меня никогда больше не будет ничего подобного.
Думаю, не ошибусь, сказав, что секс у тинейджеров довольно сильно отличается от секса у взрослых. Это не то, что ты делаешь, а, скорее, то, что тебе положено делать. Ладно, пусть те, кому за двадцать, тоже занимаются этим в основном из чувства долга, но это-долг перед партнером, а не перед самим собой, как у нас. Взгляните на этих жалких ведьм, что крутятся в ваших местных торговых центрах, многие — с детьми. Они даже одетые страшны. А вообразите их голыми! Гениталии свисают чуть не до колен, груди такие дряблые, что их можно завязывать в узлы. Нужно как минимум находиться под воздействием шпанской мушки, чтобы только представить, как развлекаешься с ними. Но кто-то же это делает: посмотрите на детей! Может, тинейджер и более спонтанен, напорист, etc., но, по большому счету, это всегда лишь еще одно имя в списке, лишь еще одна зарубка на члене… Хорошо бы подтвердить эти грязные измышления статистическими данными, сходив завтра утром, когда мне уже будет двадцать, в деревню и проверив на практике. (Я мог бы запросто вдуть деревенской дурочке, которая как-то раз, безветренной летней ночью, одновременно дрочила мне и Джеффри через школьную ограду; мы стояли, держась за прутья решетки, как заключенные в тюрьме.)
Короче: Глория. Я могу представить, как взрослый мужчина, полагая, что его ожидает кошмар, зачастую бывает приятно удивлен, когда выясняется, что это не так уж, не так уж плохо, как он (и вполне резонно) опасался. Что же касается молодежи, то тут все с точностью до наоборот. Мы с Глорией раздеваемся с быстротой спасателей на водах, практически не выпуская друг друга из объятий. Трудно вообразить, сколь разительны бывают перемены, происходящие с Глорией, как только она переходит к делу. Ее смущение от любых разговоров о сексе, ее скромное милое лицо, скованные движения делают вас просто игрушкой во власти ее комплексов, однако, оказавшись в постели, Глория сможет открыть вам пару заслуживающих внимания различий между сексуальным возбуждением и маниакальным психозом.
В этот раз, насколько я помню, все было не так уж плохо — по крайней мере, не хуже чем обычно. Пятнадцать или двадцать минут я оттягивал финал, запугивая себя всеми теми ужасами, которые произойдут, если я все-таки кончу; затем последовал приличный (то есть ощутимый) оргазм и постепенное уменьшение эрекции. Член достигает регламентированного минимума и извлекается на свет божий. Глория испытала еще… пять? оргазмов. Вот и все. Я перекатываюсь на спину. Мой большой палец выглядит так, словно я только что проплавал часа четыре: серый, отекший, испещренный пятнами там, где я когда-то отгрызал кусочки кожи. Если верить моему будильнику, еще только четверть одиннадцатого. Лучше бы я оставался в Оксфорде.
Поразительный феномен — студенты психологии, встаньте-ка в кружок: пока я вспоминал все это, листая свои заметки, у меня возникла эрекция. Я сам себе завидую. Если бы Глория сейчас вошла в эту дверь, я бы снова это проделал. Ведь она красотка, что уж тут скрывать: отличная фигура, шикарные рыжие волосы, огромный рот, умеренное количество веснушек, и, что парадоксально, без одежды она тоже выглядит весьма привлекательно. Но все эти прелести не должны притупить (и уж, конечно, не должны уничтожить) ощущение изначальной взаимосвязи между удовольствием и болью. Не этот ли опыт мы все время ищем?
Восстановив силы с помощью сигареты, Глория посвятила следующий час попыткам реализовать весь мой девятнадцатилетний потенциал. «Завоевания и Методы: Синтез»: «Вот она ласкает и дергает мои съежившиеся гениталии, вот — пронзает мне ухо языком, а вот — инспектирует мои икры и лопатки на предмет еще не выявленных эрогенных зон. После второго совокупления я дохожу до того, что симулирую оргазм. Мое болезненное бульканье истолковывается как мужской экстаз». Ну и далее в том же духе.
— Bay, — сказал я затем, — это было что-то! Ладно, тебе там хватает подушки? Ну, тогда всем — спокойной ночи.
Глория смотрела на меня со странным выражением.
Лежа лицом к стене, я притворялся спящим: редкое бессвязное бормотание… два или три пробных всхрапа… небольшая доза непроизвольных подергиваний. Но простыни позади меня не прекращали шелестеть. Внезапно я почувствовал руку, проскользнувшую по нижней части моей спины. В считанные секунды — отслеженная моими лобковыми волосами, чувствительными, как кошачьи усы, — она уже зависла у меня над пахом. И из моего паха донеслось: «Я готов».
Во время затянувшейся прелюдии я взглянул вниз, чтобы увидеть Глорию, практикующуюся в извращении под названием фелляция. Непостижимо для меня, она делала это со всей возможной серьезностью и великим энтузиазмом, двигая головой так, что ее длинные густые волосы соскальзывали и вновь набегали на мои бедра, живот и ноги. С виду это было ужасно трогательно, но все, что я мог почувствовать, это совершенно неуместное оцепенение да еще судороги в одной ноге и покалывание в другой. «Может, я уже кончил?» — спрашивал я себя.
