Мазунин вышел за деревню. Ночь была темная, ветреная, иногда в прогалах туч быстро плыла луна, и тогда синим дрожащим блеском отливало поле и виднеющийся поодаль лес. Степан пошел по дороге, затем отвернул на лесную тропку и по ней добрался до Левкиного покоса. Там забрался в стог и сразу уснул.
Проснулся поздно — солнце уже палило вовсю. Сбежал к ключику, умылся, выбрался по тропочке на дорогу. Сломал вицу и, схлестывая цветы на обочине, направился в сторону Мосят.
В Мосятах зашел к Мишке, уплел у него полкаравая хлеба с молоком, поспрашивал, не едет ли кто, случаем, в город, после чего снова запылил по дороге. Снял сапоги, повесил через плечо. Как назло, не попадалось ни одной попутной телеги. Только уж подходя к Горцам, Степан оглянулся и увидал догоняющую его подводу. Остановился, вышел на середину дороги. Однако, когда телега подошла поближе, вгляделся и отскочил на обочину. На телеге сидели два милиционера: один держал вожжи, а другой, с карабином на коленях, пристроился сзади, сторожко поглядывая по сторонам. Посредине сидел Левка. Вид у него был спокойный, сосредоточенный. Он скользнул взглядом по стоящему на обочине брату, сплюнул и отвернулся.
Степан проводил телегу взглядом, отошел в лес, сел на траву и уткнулся лицом в колени.
Он так и не поехал к другу тем летом; накопленные деньги отослал в деревню, Дарье, и весь отпуск проработал на шабашках: зарабатывал Левкиным ребятам на одежду и обувку к зиме. Вообще с той поры аккуратно переводил половину зарплаты в Клесты. В войну кормились они по его аттестату. Дарья умерла в 1944 году, ребят отослали в детдом. Придя с фронта, Мазунин часто навещал их, а когда выстроил свой дом, то забрал ребят к себе. Всех пристроил в ремесленные училища, вывел в люди. Теперь они разъехались, писали письма. Только старший, Борька, был настроен враждебно: приезжая, вспоминал об отце, плакал и ругался…
Всю ночь Мазунин не спал. Ворочался, курил, глядел в окно. От неистовых толчков крови болело старое сердце. Никогда он не задумывался, правильно ли тогда поступил, только теперь… Утром встал, взял из вазочки на буфете двадцать пять рублей, зачем-то надел плащ и ушел из дома.
В десять его хватились. Юрка с Людкой до полуночи бегали по мужикам, к которым, по их мнению, старик мог зайти. Но не нашли и легли спать. Одна бабка Клавдия шлепала по избе, пила лекарства. Около пяти часов разбудила Людку:
— Ставай… ставай давай!
— Дак дедко-то — свататься ведь пошел, поди! Как я раньше не подумала. Ох, недоумок!
— Ну, пускай его. Спать, спать иди.
— Како тут спать! — всхлипнула старуха.
Быстренько оделась, охая, взяла в ограде палку и отправилась на другую улицу, где в косенькой избушке жила Нюрка Буракова. Уверенности, что старик находится именно там, у бабки не было, но, поскольку Нюрка была упомянута стариком как возможная кандидатура в смысле брака… Распалив себя по дороге, бабка подбежала к избушке и часто заколотила палкой по подоконнику. Привстала на цыпочки, заглянула в окно. С кровати в глубине избы вскочила Нюрка и, заправляя седые космы, бросилась к двери. Приоткрыла:
— Че? Че случилась? Ты ко мне, Петровна?
— Старик мой у тебя? — громко крикнула Мазунина. — Да не ври, а то счас ухи-то прочишшу! Игде он?!
Нюрка сначала заморгала мутными глазками: испугалась. Встрепенувшись, зашипела:
— Ну-ко пошла отсель, покуда собаку не спустила! Нашла кого здеся искать! Тьфу! Ишь, палку схватила! Ох ты, гадость!
Бабка поплелась домой, пристыженно оглядываясь на окна, из которых смотрели разбуженные соседи. Позор!
Больше она никуда не ходила, сидела дома и плакала. Была уверена, что старика уже нет в живых.
Он пришел домой на четвертые сутки, утром. Грязный, небритый, исхудавший. Сразу пробрался к свою комнатку и лег на кровать. Старуха зашла следом, села на табуретку рядом и заплакала.
— За что… за что… — шептала она.
— Выйди! — гаркнул Мазунин.
Бабка выскочила с воем. Он встал и пошел в ограду. Вернулся минут через десять с позеленевшим лицом, еле держась на ногах.
— Врача, врача зови! — хрипел он.
Бабка всплеснула руками и кинулась в контору завода, к телефону. Приехала «Скорая помощь». Врач слушала сердце, мерила давление, мяла живот. Спросила:
— Много пили?
— Было… было дело… — корчился старик.
— Придется увезти! — обратилась врач к бабке. — Он ведь, по-моему, в областном госпитале на учете состоит? Туда и отправим. Горе с ними, старыми пьяницами.
Как-то в субботу вечером, когда Юрка сидел на пороге, накачивая мяч, мать сказала, глядя мимо него:
— Слышь, Юр, давай завтра — к отцу езжай. Проведай. Я пирогов настряпаю — отвезешь.
… Юрка поднялся по госпитальной лестнице и свернул налево, в маленький притвор, где пила чай толстая уютная старушка.
— Тебе кого, паренек?
— Мне бы Мазунина, Степана Игнатьевича.
— Ходячий?
— Вроде бы…
Она распахнула дверь и показала на лестницу:
— Спускайся по ней во двор. Все ходячие с утра там сидят — осень провожают.
Юрка вышел во двор. На длинных скамейках по сторонам маленькой аллейки сидели инвалиды. День был и вправду хорош: с желтыми листьями под ногами, без ветра — даже чуть палило. Юрка стал высматривать отца. В дальнем конце аллеи пели: небольшая группа инвалидов, сгрудившись на одной скамье, выводила старательно и негромко: «Клен зеленый, да клен кудрявый, лист резной, — я смущенный и влюбленный пред тобой, — клен кудрявый, да…»
«Какие старые они все, — подумал Юрка. — А туда же — про любовь поют, надо же!..»
Песня понемногу увлекла стариков: они запели громче, безногие постукивали в такт костылями по скамье. Рябой мужик вскочил и стал плясать, ухая и буравя землю мягкими войлочными тапками. Пустой рукав выскочил из-за пояса и захлестнул шею… Плясавший сел, запыхавшись, жадно сунул в рот папиросу и, прижав куцым обрубком руки коробок, стал чиркать по нему спичкой. После песни все заговорили, засмеялись.
Отец первым увидел Юрку — окликнул, подошел.
— Здорово, сын.
— Привет. Как дела-то?
— Дела? Да ничего пока.
— Как Ваня-Ваня? Не смучился с тобой?
— Я сам с ним смучился. Орет больно.
— Да, он такой. Он и на меня орал, когда в моих же учениках ходил. Это уж — такой человек! Куды засмотрелся?
— Странные, ххэх! Дурачок ты, Юра! Запомни: это не больница тебе, а госпиталь. Здесь, брат, не так просто. Это — война. А народ-то — ты, верно, думаешь: старики, — а ить это солдаты, Юр. У них вся душа на войне иссеклась, да половина там и осталась, а ты — странные… Глянь, я тот три года не был, а из тех, с кем в последний раз в палате лежал, уж двоих нету! Вот они — война да старость — что делают! А ну как я третий буду?
— Да иди ты! — оборвал его Юрка. — Рано еще смерть-то загадывать. Вон, жениться хошь. — Он криво улыбнулся. — Ты где хоть тогда пропадал?
— А это тебя не касаемо! — резко сказал старик. — Где пропадал — там и ладно.
— Дак интересно ведь.
— А ты не интересуйся, чем не следовает! Денег привез?
— Привез немножко, да пироги. Бери вот. Может, купить чего?
— А что купить? Нет, не надо.
Юрка вспомнил, как приезжали с матерью в госпиталь три года назад, привезли четвертинку водки, и отец распил ее тут же, хранясь от начальства, с одноногим чернявым мужиком.
— Помнишь, водку с мужиком пил? — спросил он.
— Водку? А-а, с Поморцевым-то Гришкой, морячком, — как не помню. Только помер ведь он, в прошлом году, говорят. Слушай, как там мать-то?
— Да что, скрипит потихоньку.
— Ты передавай ей: пущай не сердится уж, что ли…
— Извиниться за тебя, да?
— Нет! — спохватился старик. — Это… не надо! Просто так, мол, и так получилось, решил, мол, я по своей дорожке теперь топать.
— Ну-ну, — отвернув лицо, сквозь зубы сказал Юрка. — Топай давай. Только сам уж ей говори, я тебе в этом не помощник.
Отец внимательно поглядел на него и сунул сухую ладошку:
— Ну, давай тогда!
— Давай.
И Юрка ушел.
Захлопнув дверь, Мазунин постоял немного на кухне; было тихо. Он прошел в горницу, сунул в угол маленький чемодан и крикнул:
— Эй, хозяевы!
В боковой комнате заскрипела кровать. Выглянула старуха, охая спросонья.
— Здравствуй, хозяин. Возвернулся, значит.
— Как видишь. Ты одна дома-то?
— А кому больше быть? Все робить убежали, а Федьку в садик увели. Так с утра до вечера одна и сижу: сплю да радио слушаю.
— Дак закрывайся! — завелся Мазунин. — Эдак дождешься, что и саму скрадут — вот горя-то всем будет!
Он прошел в свою комнатушку, лег на привычное место и закурил. Дверь скрипнула — вошла старуха, присела рядом. Мазунин покосился удивленно.
