И он платил мне уже хотя бы тем восторгом, с которым воспринял мою (а теперь уже и свою) комнату. Комната у меня, и правда, хорошая, сам знаю, но он стоял в дверях и смотрел на нее так, как будто всю жизнь прожил в общежитии, в коморке три метра на восемь человек. Потом он ходил по ней, осторожно трогал стол, спинку кровати, полки. В шкаф даже и заглянуть не посмел.
Только улыбался мне потрясенно и счастливо.
– Ты садись, Шур, - ободрил я его. - Не стой, как чужой.
Он неуверенно, бочком пристроился на кровати. В ответ на мой вопросительный взгляд виновато пожал плечами:
– Немного больно еще сидеть.
Одним прыжком я был уже в ванной, вторым - вернулся назад с баночкой мази для ушибов. Мне даже в голову не пришло чего-то там ему объяснять. Я велел ему подняться, а сам сел перед ним на корточки, уверенным движением расстегнул и спустил с него джинсики, оставив в одних лишь маленьких белых трусах.
– Ложись, сейчас я тебе помогу.
– Оно и так скоро уже пройдет, - краснея, как девочка-редисочка, промямлил Шурка, но тем не менее покорно лег на кровать.
Я устроился рядом на полу, мысленно поздравив себя с тем, что не додумался, по меньшей мере, уложить его поперек коленок. Не хотелось напомнить ему отца. Узкие бедра обожгли мне руки сладкой прохладой. Шурка издал долгий вздох и полностью расслабился в ответ на мое прикосновение. Следующие минут десять мы провели, купаясь в обоюдном состоянии незамысловатого блаженства. Я втирал крем в его бесподобную попку, он ласково мурлыкал, всецело доверив меня своим рукам.
Чувствуя, что еще пара минут и Шурка так прямо и заснет, я легонько пощекотал ему пятку. Он мгновенно вздернулся в ответ, взрываясь заливистым веселым смехом и отчаянно лягаясь ногами.
Только каким-то чудом я избежал удара в подбородок.
– Ну, все-все, - мне с трудом удалось его угомонить. - Перестань, я больше не буду.
Прижатый моими руками в положении плашмя, он снова расслабился и притих, а потом вдруг позвал:
– Стась?
– Чего?
– А хорошо, что ты меня забрал.
Кхе, не знаю я, что такое благодарность, но то, как он это произнес… Его стоило забрать только ради того, чтобы услышать эти слова.
– Угу, - кое-как неуверенно выдавил я.
– Он очень… очень часто бил меня в последнее время, - приглушенно признал Шурка, не поднимая головы со скрещенных рук.
Я услышал, как скрипят мои зубы. Гнев сдавил горло, черной лавой выжигая рассудок - и оставляя мне только… муть.
Этого человека - нет, этого животного! - больше не будет в нашей жизни, ни в моей, ни в Шуркиной. Никогда.
Шурка теперь только мой.
Я сам не понял, как бешенной судороге ненависти, скрутившей все мое существо, удалось не сбить меня с ритма осторожных ласковых движений. И все же он все равно что-то почувствовал.
– Стась? - снова неуверенно позвал он, приподнимаясь, чтобы оглянуться на меня.
– Ничего, все в порядке, - отозвался я, усилием воли заставляя себя успокоиться.
И Шурка безоговорочно поверил мне.
Его нежная податливая плоть пела под моими прикосновениями.
Я просто не смог удержаться:
– А так он тебя трогал?
Дорожка-дорожка, промеж двух холмиков, куда ты заведешь?
– Ах, - томно. - Нет. Так, нет.
– Стесняешься? Мне перестать?
– Нет. Это приятно, - и почти требовательно: - Еще!
Все, как во сне. Омут затягивает меня. Куда девалась моя одежда? Погружаюсь все глубже, в его глаза, в его родное тепло, его запах, звуки его дыхания, во все изгибы и углы его тела.
Почти не верю в такое чудо!
– Шурка…
Обжигающе горячие ручки-пальчики держат мое лицо. В его бездонном взгляде - я весь, вся моя вечность. Выдох, слетевший с его приоткрытых губ касается моего лица. Сухие, горячие, мягкие губы. Так смело, самоуверенно целующие мои.
– Стася!
Шепот льна. Далекий сорванный крик раненой птицы.
Сиамские близнецы наконец нашедшие друг друга в собственном общем теле. Одном на двоих.
Воссоединение.
– Стася…
В омут по горлышко, до самых глаз, до ноздрей, с головой.
– Стася, подожди… больно.
Пальцы гвоздями в хилую мякоть узких предплечий.
– Шурка, я… сейчас… должно стать полегче…
Я не смогу остановиться. Мое дыхание, моя жизнь, мой пульс погребены в тебе. Не… отнимай.
– Стасенька, милый…
Такой горячий, такой тесный, что мне самому почти что больно быть там… и в то же время упоительно, невыразимо, мучительно желанный.
– Шурка… братишка… Мой…
– Стася…
Соседский телевизор взрывается криком тысячи болельщиков, чья команда забила гол. Оглушительно хлопает внизу металлическая дверь. Ревя, проносится низко над домом самолет.
Молочными брызгами разлетается по постели быстрый, почти внезапный «детский» оргазм Шурки.
Серые глаза полны удивлением и вопросом:
– Стася, это - оно?
– Оно, Шурка.
Я не могу не смеяться. Я смеюсь не над ним. Смеюсь, потому что я счастлив. Потому что люблю его.
Кажется, он это видит. Ерзает подо мной, пенится ответным блестящим смехом, извивается, сам не понимая, какого зверя будит во мне - внутри себя.
И тут же осаждает одним ласковым прикосновением к моему лицу, своей нежной, божественной улыбкой.
– Стасенька.
Рычу и хриплю в запредельном, чудовищном восторге; мну его податливые руки, бока; пожираю его поцелуями: шею, лицо, плечи; захлебываюсь им и в нем.
Шурка! Шурка! Мой Шурка!
Навечно мой!
Мой!
Мой!!!
МОООООООЙ!!!!!!!!!!
Поверьте, эта неутолимая жажда страшнее тротила. Она разрывает на куски…
Мне, кажется, оторвало руки, ноги, голову - все, что только возможно, и раскидало мои останки по миллиарду миров. И все они кричали от торжества.
А потом он не возражал, что я курю в постели, и дразнил меня кобелем, дико довольный, что я не ругаю его за такое слово.
Я плыл и таял в его голосе, не отпустившем еще кайфе недавней близости (столь долго и страстно желанной) и ощущении того, что он рядом. Мой Шурка.
Испорченный пододеяльник полетел в угол, и мы забрались прямо под «голое» одеяло. Шурка все время пытался щипнуть меня и смеялся заливисто и заразно.
Я прижал его к себе, чтобы не упустить даже самой маленькой толики ощущения его тела, и позволил волне счастья смыть меня на далекие и чудные берега, где живут бесхитростно счастливые люди.
Эра абсолютного безвременья. День - 0,634
Как же он забавно ходил утром! Знаю, что не хорошо, но не могу не улыбаться. И… одновременно… не могу наглядеться на него.
Цедящий словно яд утренний черный кофе, Саха посмотрел на него поверх очков, потом на меня, потом опять на него и спросил вполголоса:
– Стас, ты с ним трахаешься?
Я ударил его всего один раз. В челюсть, чтоб не разбить ему очки.
Он ничего не сказал, но еще с полчаса плевался в ванной кровью и полоскал себе рот холодной водой, поскольку по случаю лета, горячую, как обычно, отключили. Я не без удовольствия послушал, как он там тихонечко материться.
Полагаю, теперь тема закрыта.
Эра абсолютного безвременья. День - 0,632
Вот уж не думал, что могу так просто забить на все дела. Мы пошли гулять с Шуркой. Просто гулять, шатались по городу, жрали мороженое в парке, катались на взятой на прокат лодке. Я покупал ему любую ерунду, стоило Шурке только заикнуться, что ему этого хочется.
А он смеялся.
И над нами, над деревьями, в далеком дико-голубом небе также неудержимо смеялось солнце, и в воде, в пруду тоже смеялось солнце.
И я смеялся вместе с ним, потому что он и есть мое солнце.
И теперь я держу это солнце в руках, и каждое мгновение, что мы вместе, оно сжигает меня своим ослепительным счастьем, и нет ничего прекраснее, чем сгореть в этом пламени.
Вечером мы валялись вместе на кровати. Шурка читал мне вслух фантастическую книжку, которую я купил по его просьбе.
Говорил, что уже читал ее раньше, брал у кого-то. И сам дико хотел именно такую, и теперь может ее мне прочитать.
Я пропустил мимо ушей все до единого слова, спорхнувшие с его сладких чуть пухлых губ. Я лежал рядом и, будто зачарованный, не мог отвести глаз от его поджарой нескладной фигурки. Он лежал на животе, чуть прогнувшись в талии, опираясь на локти и болтая в воздухе ногами. Этими крупными некрасивыми мальчишескими ступнями, красивее которых ничего нет в этом мире. К этим ступнями хочется прижимать ладони, к ним хочется прижиматься лицом и целовать их, целовать без остановки тысячу раз, как в сказке.
Эра абсолютного безвременья. День - 0,620
Сегодня возил его купаться. Взял у Боценко машину, и сгоняли за город, на речку Засранку. В верховья, в смысле. Туда, где она еще и не Засранка вовсе.
