Так рассердился, что рукой махнул и чашку опрокинул. Хорошо, что пустую.
Читатель смутился, растерялся, извинился, поднялся… Едва не забыл свою шляпу, уже в дверях спохватился.
Писатель посмотрел в окно, как он выходит из подъезда, хмуро вымыл чашки, остатки торта спрятал в холодильник.
Было у него продолжение книги, лежало в черновиках. Но не давать же, в самом деле, читать про болезни и муки, про любовь и разлуки. Тем более, что любви было немного, а счастья и того меньше. Ради проблеска счастья сто пятьдесят страниц мытарств и скуки?
Сначала писатель хотел сжечь свою рукопись, а файл в компьютере стереть чисто начисто, потом сжалился, оставил, но публиковать не давал. Думал, пусть после смерти, если захотят. Конечно, безумно ему было интересно, как дальше живет его читатель, по писаному или нет?
Но узнать это не представлялось никакой возможности.
18 июля 1999
Дублированные фильмы. Фильмы из иностранной жизни. Зритель, как ангел, не зная языка, все понимает. Невидимо присутствует.
22 июля 1999
Фильм о женщине, с которой ничего особенного не происходит, которая живет самой обыкновенной жизнью. За одним исключением. Ей кажется, что за ней кто-то наблюдает. С первого кадра.
Ей кажется, что за ней наблюдают даже ночью, когда она спит, даже когда она сидит в туалете.
Врач спрашивает:
– Это постоянное ощущение?
– Да. С недавнего времени.
– И сейчас?
– И сейчас наблюдают.
– Откуда?
Она указывает рукой – на зрительный зал. Возможно, с этого момента зрители догадываются, что это их взгляды чувствует женщина на экране, от их взглядов она не знает, куда спрятаться, куда сбежать, и пытается покончить с жизнью.
30 октября 1999
У нас сгорела подстанция. Во всем поселке нет электричества. У меня на столе свеча, за спиной на стене троится моя тень. Свет тусклый. В углах комнаты темно и за окном – тьма. Вчера я ехала в Москву на автобусе. Мокрый асфальт, машины идут в облаках мелких брызг… Одна свеча у меня красная, витая, другая – белая, гладкая. И в электричке сегодня продавали свечи, но церковные, кто сколько хочет, столько и платит. Сегодня день Святого Луки, евангелиста Луки. В Музее я смотрела немецкое кино под оркестр. Немецкий экспрессионизм. В мире, где тени движутся неотделимо от тебя, но отдельно. Они причудливы, их много, растут и вырастают, качаются, вдруг бегут, вдруг гаснут.
По утрам в подъезде мрак кромешный. Папа с фонариком идет за мной.
Тени от перил, от перекладин. От перекладин – веером. Бегут, трепещут. И тени, и свет. Свет, не убивающий мрак, а еле живой во мраке. Как все странно. И капли воды в ванной, и струя воды, сквозь которую свет. Свеча стоит возле мыльницы. Нет телевизора, нет радио.
Живой свет, живые тени. Русский экспрессионизм.
31 декабря 1999
Москва. Раннее утро. Толпа валит с электричек в метро.
Лежит мертвый. Мы идем, обходим. Не смотрим, но видим. Его нет или нас нет?
Симметрия человека: один глаз глядит в будущее и ничего не видит, другой глядит в прошлое и ничего не видит.
16 января 2000, воскресенье
Все измеряется временем: путь, ожидание, болезнь, жизнь, любовь… Чем измеряется время? Жизнью, любовью, болезнью…
Мне приснилась смешная фраза: "Вирус горячей воды столкнулся с железной дорогой".
27 января 2000
Он сам собрал машину. Не знаю, какой там был мотор, но кузов от старой "Волги" с оленем на капоте. Получил на машину документы и стал подвозить от вокзала пассажиров. Ставил ее в сарай. Мыл у колонки.
Лучше всего были ночные поезда, когда нет автобусов. Отвозил людей в город, в деревни. Случалось, возвращался домой под утро. Просыпался после обеда, мыл машину, курил на крыльце. На огороде копался.
Стирал. Жена от него ушла.
Как-то раз он вернулся под вечер, пешком, грязный и пьяный. Видели, как он шел с переезда тетя Паша и Василий Петрович. Закрылся в доме и не выходил два дня. Тетя Паша думала, живой ли, стучала ему в окно. Он к окну подошел. Лицо белое под черной щетиной.
– Ничего, ничего, – сказала тетя Паша, – это я так.
И ушла. Он смотрел на нее в окно.
Вечером вышел на крыльцо. Сел на ступеньку, закурил. Смотрел на тропинку, на стебельки, на муравьев. Воробьи клевали позднюю вишню.
Ребята катались на велосипеде по очереди. Он курил, кашлял, смотрел на свои руки, на черную грязь под ногтями.
Как, откуда прибежала собака, он не видел. Закурил, поднял глаза, она сидит на тропинке. Смотрит на него. Он на нее, она на него. Молчит.
С тех пор так и осталась при его доме. Он ее не кормил, не приваживал, – она не уходила. Как будто сторожила его. Близко к дому не подходила. Сидела на тропинке, смотрела. Когда он шел по тропинке ей навстречу, отходила в сторону в самый последний момент.
– Ишь ты, – говорила тетя Паша.
Иногда собака исчезала. Вновь появлялась и следила за ним, сидя на тропинке.
Уже зима настала. Она не уходила. Даже ночью он видел в окно ее темную на белом снегу, неподвижную фигуру.
Тетя Паша говорила, что собака живет под крыльцом у распутной
Вальки. Не живет, – поправлял Василий Петрович, – отогревается.
Валька ее и подкармливала.
Он старался не обращать на собаку внимания. Занимался своими делами.
В конце августа выкопал картошку, просушил, два мешка продал, два оставил на зиму. В сентябре собрал антоновку, она у него всегда была крупной, сладкой. Большую двуручную корзину продал, остальное сложил в погребе. Тетю Пашу угостил, она попросила. Починил крышу. Купил запчасти на рынке и наладил телевизор. Не пил. Жил угрюмо. На работу не устраивался. Тратился только на папиросы, спички, и на хлеб. Его побаивались и вопросов никаких не задавали. Он тоже никому не рассказывал, что случилось, куда исчезла машина.
В январе пришел к тете Паше, спросил, не гонит ли она еще самогонку.
Василий Петрович обрадовался, сказал:
– А мы как раз ужинать садимся, чего тебе одному пить?
Самогонка была темно-коричневого цвета. Тетя Паша подкрашивала ее жженным сахаром. Ничего он с ними не ел, ни картошки с жареным луком, ни соленых огурцов, только пил эту коричневую самогонку, и взгляд у него тяжелел.
– Дело было так, – сказал он, выпив третий стакан и положив на стол руки, – я отвез пассажира в Меленки. Первый час ночи. Поехал назад.
Ясно, хотел побыстрее. Дорога свободная, ночь, гони себе. Повернул и на – грузовик. Здоровый, сволочь, всю дорогу загородил, еле тащится.
Я сигналю, он дорогу не дает, скорость не прибавляет. Издевается. И ничего не сделаешь. Не биться же в него? Набрался терпения, тащусь, мечтаю, как бы его изуродовал. Если б смог. Долго так. Минут тридцать. И вдруг он свернул. Я так обрадовался, так рванул. Ничего от радости впереди не видел. Понял, что сбил человека, когда уже машину повело от удара. По тормозам. Выскочил. Он лежит посреди дороги. Так и шел, придурок, посреди дороги, в темноте, кто его успеет увидеть? Я подошел, думал жив. Бомж. В тряпье, воняет. Шея сломана. Он мертв, а его собака живехонька. Он ее на веревке тащил.
Я его сбил, он упал, рука с веревкой под ним, так что собака, как в ловушке, на привязи у мертвого. Но не рвется. Сидит молча на веревке и смотрит на меня. Я сначала думал подойти и отвязать ее. Но побоялся. Так смотрела. Ушел задом, пятился. Сел в машину, погнал, на проселок свернул. В овраг съехал, кинул ее там. Пешком вернулся.
Как дорогу нашел, не знаю.
Поглядел на свой пустой стакан, на бутылку. Плеснул еще. Выпил.
Больше никому этой истории не рассказывал. Тетя Паша дяде Васе тоже велела помалкивать, но Вальке рассказала, чтоб знала что за собака у нее живет под крыльцом.
1 февраля 2000
Сегодня в электричке попрошайка сказал примерно следующее.
Мы из Владивостока, поехали всей семьей в Москву. Так, поглядеть.
Обратно жена пошла покупать билет и назад не вернулась. Я остался один с двумя детьми. Пошел по электричкам, набрал денег на билет.
Один ребенок заболел двусторонним воспалением легких и все деньги ушли на больницу. Один выздоровел, заболел другой. Потом я две недели болел гриппом. Вчера выздоровел, пришел на вокзал, хотел заработать – чемоданы таскать, устал, куртку и шапку снял, прилег отдохнуть. Проснулся – ни куртки, ни шапки. Прошу у вас просьбу: у кого дети есть, кто родители, дайте денег детям. Ни на сигареты себе прошу, детям на еду. Живем мы тут у бабулечки одной, пустила нас бесплатно. Не верите, конечно?
Приснившиеся стихи:
Дни неотличимы один от другого,
Прошлое – ошибка памяти.
6 февраля 2000
Утро. Полупустая электричка. Напротив меня – старик.
Ему очень хотелось со мной поговорить, несколько раз он пытался – о погоде, о политике. Но я закрыла глаза. Он останавливал всех торговцев, расспрашивал о товаре, и что это, и зачем это, и где это делают, и хорошего ли качества… Ничего не покупал, только расспрашивал. Я не видела его лица, я только слышала его голос. Я думала, что дома, по вечерам он надевает очки, разворачивает газету и звонит по объявлениям, чтобы просто поговорить, порасспрашивать. О машинах, о квартирах, о том, о сем… Возможно, так и делает.
