– Не повезло, да? – спросил он просто так.
– Я думаю, это правильно, – сказала она. – Обязательно должны быть трудности.
– У вас, наверное, нелегкая жизнь.
– Да, – сказала она. – У меня нелегкая жизнь.
– А где вы работаете?
– Регистраторшей в поликлинике. А вы правда госслужащий? – спросила она, из чего он понял, что она прислушивалась к его с водителем разговору.
– Правда, – сказал он.
– И где же вы служите?
– В министерстве.
– Каком?
– Это важно?
– На самом деле это очень важно, – сказала она серьезно.
– Ладно, – сказал он. – В Министерстве морского флота.
– Это хорошо, – сказала она задумчиво. – И вы, наверное, повидали разные страны, да?
– У нас были ознакомительные поездки.
– И в Америке были?
– Ну, был. Пару раз.
– И как там?
– Как у нас, только лучше. Мне больше Сингапур понравился. Там и правда все другое. А в Америке другой только свет. Который с неба. Он белый. Ярко-белый. Поэтому все кажется очень… четким. Определенным.
– А у нас нет никакой определенности, да? – спросила она.
– Ну… наверное, это не так плохо. Остается такая щель… Прорезь. Между возможным и невозможным.
Она поглядела на него вопросительно. Ресницы были припорошены той же пылью. Чемодан оттягивал руку.
– Давайте я и чемодан возьму, – сказал он.
– Нет-нет. – Она вновь замотала головой. – Что вы! Он правда легкий.
Дорога нырнула в какое-то поле, вокруг них сомкнулись желтоватые колосья, он не знал – чего. Эта Инна, наверное, знает. Но спрашивать он не стал: во-первых, стыдно было все время казаться городским лохом, во-вторых, это не имело значения. Вспугнутые птицы поднялись из колосьев и, тяжело ныряя в воздухе, полетели прочь. На сизых крыльях вспыхивали и гасли белые полоски.
– Вяхири, – сказала она, не дожидаясь его вопроса.
Слово было какое-то замшелое, из старых книжек.
– Лесные голуби, – снова пояснила она. – Они раньше были очень редкими. А сейчас их стало больше.
– На них охотились, по-моему.
– Ну да, – она пожала плечами, – но не летом же.
– Вы правда хорошо тут все знаете.
– У нас в Болязубах был краеведческий музей, – сказала она, – любительский. Его Лебедев устроил, Пал Палыч, он у нас был учителем биологии. И математики.
– Там есть школа?
– Была, – сказала она. – На два села. Болязубы и Головянка. А сейчас только в Буграх осталась школа.
– А как же Лебедев?
– Ему все равно на пенсию было выходить. А музей, кажется, до сих пор есть.
Может, это и хорошо, подумал он, по крайней мере, она поможет ему найти место, где остановиться, в Болязубах. Ночевать-то где-то надо, а чужаков тут, кажется, и правда не любят.
– У вас там кто?
– Что? – спросила она, поглядев на него темными неожиданно большими глазами.
– Родственники, – терпеливо пояснил он. – В Болязубах.
– А-а! Так, бабка. – Она небрежно пожала плечами. – Она не совсем бабка, а дядькина жена, или как-то так. Но, в общем, бабка.
– А гостиница там есть? – спросил он на всякий случай.
– Какая гостиница? – Она задумалась. – Можно, наверное, у тети Зины остановиться. Тетка Зина, по-моему, держит комнату для приезжих.
Только в Болязубы редко кто приезжает.
– Это я уже заметил.
Он подумал, что она сейчас спросит, какого черта ему понадобилось в Болязубах, но она молчала. Воздух переливался и звенел, прошитый тонкими звоночками насекомых, пыль скрипела на зубах, жара давила на макушку, как тяжелая недобрая ладонь. Мне очень повезло, что в дороге мне попалась молчаливая женщина, подумал он. В этих краях все женщины разговаривали высокими резкими голосами, такие голоса хороши, чтобы перекрикиваться через поле.
Дорога на Болязубы открылась неожиданно, это была просто колея, промятая в траве, трава росла посредине и по бокам, там, где ее не разбивали колеса. У развилки на покосившемся столбе висела ржавая бело-голубая табличка с бурой надписью “Болязубы, 3 км”.
Они сошли с основной дороги, оставив ее неспешно идти вдаль, к холмам, едва видным в сизой летней дымке.
Здесь почти сразу пропали поля, а вокруг дороги росли травы и цветы, какие обычно бывают на вырубках и на пожарищах: лиловые стрелы иван-чая, плоская охристая пижма (эти он знал), белые зонтики с зеленоватым отливом мелких, собранных в пучки цветов. На зонтиках было особенно много пчел.
– Медоносы, – сказала красивое слово Инна. – Здесь все цветы – медоносы.
– В Болязубах, наверное, есть пасека?
– Да. Раньше много кто держал. Теперь, кажется, только Лебедевы держат.
– А вы заметили, – сказал он, – пока мы шли, нам навстречу не проехала ни одна машина.
– Да, – сказала она. – Бедный наш водитель так и сидит, на жаре.
– Какой он бедный, – сказал он сердито. – Наверное, он придумал эту историю с мотором. Просто не хотел зря машину гонять. Наверное, он сейчас уже в городе.
– Надо верить людям, – наставительно сказала Инна.
– Ну, будем надеяться, его подберет автобус, – сказал он примирительно.
С автобусом, он сейчас сообразил, получилась странная штука – он давно должен был высадить пассажиров в Болязубах и ехать обратно. Не так уж тут далеко.
– Он только к пяти обратно поедет, – сказала Инна, угадав его мысли.?- К вечеру.
– А-а…
Получалось, водителю жигуленка сидеть на жаре еще несколько часов.
Впрочем, он, наверное, спит… Машина все равно что маленький дом, подумал он. Собственное, приватное пространство. Он остро затосковал по своей серебристой красавице.
– А вы почему не на машине? – спросила она. – Тут мало кто вот так… автостопом. Только студенты.
– В ремонте, – повторил он.
– Ах да…
У дороги лежала коряга, серая и высохшая, с удобной седловиной, словно предназначенной для отдыха усталых путников.
– Сяду на пенек, – сказал он, – съем пирожок…
– А и правда. – Она оживилась. – Хотите бутерброд?
– У вас и бутерброды есть?
– Ну да… в дорогу. С курицей. И с сыром.
– Это очень кстати, – согласился он.
Завтрак в придорожном кафе “Калинка” остался смутным воспоминанием, на открытом воздухе всегда очень хочется есть, какие-то древние механизмы, пробуждающие в человеке инстинкт кочевника и собирателя: чтобы выжить, нужно есть как можно чаще.
Она вновь открыла чемодан, поставив его рядом с корягой, порылась там, достала сверток с бутербродами; каждый завернут в отдельную бумажную салфетку, салфетки уже подмокли и частью расползлись.
– Урны поблизости нет, – пошутил он.
– Бумага – это ничего, – сказала она. – А вот пластиковые пакеты нельзя выкидывать. Они не распадаются. И бутылки тоже.
– Говорят, ученые придумали специальный пластик, который через какое-то время самоликвидируется, – сказал он. – Кстати, насчет бутылки.
Он достал из наружного сетчатого кармашка на рюкзаке бутылку с водой.
Сидеть на коряге было удивительно тепло и как-то уютно. Он увидел, что рядом с ним пролегла дорожка муравейника. Муравьи деловито тащили какие-то мелкие предметы, зернышки, обломочки, оболочки чего-то, дергали за них, словно вырывали друг у друга, но неуклонно продвигались вперед.
– У муравьев тоже есть свои дороги, – сказал он. – Вон какое движение.
– Они не соблюдают правила. – Она искоса, по-птичьи, поглядела на муравьиную тропу. – Все время выезжают на встречную полосу. Просто безобразие. И куда только смотрит их муравьиная ГАИ? Они разумные, как вы думаете?
– Да, – сказал он. – Они хоронят своих мертвых.
– Нет, – возразила она, – просто выносят их за пределы муравейника, правда, – она задумалась, – в специальные могильники. Да, наверное, разумные. Они тлей пасут, знаете? Утром выносят их на листики, а вечером забирают. А тля не возражает. Висит, подогнув ножки.
– Это вам Лебедев рассказал?
Он уже хотел познакомиться с этим симпатичным Лебедевым, у него наверняка одна дужка очков отломана и прикручена проволокой. Либо завязана ниткой. И еще он ведет научные разговоры за чаем с вареньем. О космосе, о тайне жизни. Он с удовольствием бы побеседовал о космосе и тайне жизни. И о том, есть ли жизнь на других планетах. И еще у него наверняка есть старые подписки журналов “Наука и жизнь” и “Знание-сила”. И розеточка с вареньем.
Обязательно должна быть розеточка с вареньем.
– Он поручал нам наблюдать за муравейником, – сказала она, – и вести дневник. А потом кто-то из взрослых муравейник разрушил. Просто так, шел мимо и пропахал ногой. Муравьи так суетились…
– Наверное, – сказал он, чтобы ее утешить, – они потом построили новый муравейник.
– Нет, – сказала она, – они собрали все свои припасы и эвакуировались. Ушли. И своих деток забрали. И своих тлей. Они не захотели жить в таком опасном месте. У них бывают войны, вы знаете? Красные муравьи идут войной на черных.
– Как у людей, – сказал он.
– Мирмика. Они зовутся мирмика.
