Можно ограничиться последовательностью репортажных съёмок с закадровым голосом, но такой формат зрителям будет довольно тяжело смотреть. Что выходит? Международным ведущим может стать только. анимационный персонаж без признаков расы, национальности и вообще принадлежности к каким-либо группам. Это такой Барабашка — не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка. Но и тут не уйти от проблем. Любители кошек могут скучать, потому что Барабашка похож на собаку или птичку, а не на их пушистую любимицу, а сторонники серьёзных разговоров с людьми вообще не воспримут невероятного ведущего. В любом случае, понятно, что чем больше людей, тем больше главных героев, которые могут их вдохновить. Есть, конечно, звёзды притяжения — большинство любит Джулию Робертс и Ричарда Гира, но. на каждого героя всегда найдётся кто-то, кто скажет: «Фи, я это совсем не люблю, мне нравится абсолютно другое!»
После этого разговора я стала разглядывать лица на улицах, вспоминать актёров и знаменитостей, мультипликационных персонажей и животных и мысленно лепить загадочного Барабашку. Накупила кассет с мультиками разных стран в британском Музее кино, вернулась в Москву с калейдоскопом лиц, мордашек и физиономий в голове и заснула сразу по приезду.
Придя в себя, я позвонила Женьке и сказала: «Хочешь, приеду — покажу всякие мультики?» Приятель замялся, чего с ним раньше не бывало, и скованно объяснил, что да, конечно, приходи, только вот папа Лева вчера приехал из больницы. И они с мамой Олей не были уверены, с какого входа придётся его забирать. Так что отец, конечно, тоже будет рад, но он очень слаб и устаёт от гостей. «Да-да, я буду тихо», — пробормотала я и взволнованно понеслась через площадь. Мы давно не виделись, но мне как-то никогда не приходило в голову, что папа Лева может умереть. Смешно, конечно, по-детски, но никто же не ждёт смерти Муми-папы или гибели Карлсона.
Лев Давидович лежал в гостиной на диване в подушках, ноги накрыты пледом. Он был так тих и слаб, что ему оказалось тяжело даже сесть перед телевизором. Мама Оля аккуратно и бережно следила за ним, улавливая желания, как это умеют только долго и хорошо прожившие друг с другом люди. Он облизал губы — она маленькими шажками идёт на кухню и возвращается с подносом и чашкой, споро подтыкает плед, поддерживает, поит, уносит, возвращается, помогает найти удобную позу, поправляет подушки — и снова следит, настроенная с ним на одну волну.
Папа Лева понимал, что дела его близятся к концу, и был спокоен: ни родным, ни мне не приходилось врать глазами и изображать ложное веселье. Всё шло очень тихо, но без какого-то особого страха и страдания. Обвыкнув в новой тональности знакомого дома, я стала видеть, что при своей крайней физической слабости папа Лева как-то легко и радостно светился: от него шло редкое и глубокое умиротворение. Я прислушалась к нему и рассказала про вкус мармелада на завтрак и детей в солнечных бликах на траве в Гайд-парке, а потом — про взгляд настоящего английского лорда и гигантские пространства типографий, рождающие шорох утренних газет. История проплыла сквозь замок с зеркальным прудом, мимо скалы в мохнатом тумане и затихла в ритме вечерних улиц, укутанная теплом шотландского пледа.
Папа Лева слушал, чуть улыбаясь, а затем откинулся на подушки и кивнул. Женька поставил видеокассету с мультиками, и первым на экране пошёл коротенький абстрактный шедевр Мак Ларена: цветные линии на меняющемся фоне, какие-то всплески точек, блики и разноцветные сияния. Я не стала проматывать, считая этот кусочек заставкой к следующим фильмам, а папа Лева задумчиво посмотрел на цветную игру экрана, чуть изумлённо улыбнулся и прикрыл глаза. Внимательная жена извинилась и бережно повела его в постель. На пороге гостиной Лев Давидович обернулся ко мне: я поняла, что мы видимся в последний раз. Он улыбнулся чем-то солнечным и лёгким и вдруг сказал: «А это интересно. Особенно мне понравился главный герой».
На следующий день я долго шлялась по зимнему парку на Воробьёвых горах. Было тепло, снег вдоль дорожек чуть подтаивал, а стволы деревьев стояли в инее, отчего лес казался седым. Я вышла к троллейбусу у смотровой площадки и увидела, как туман укрывает университет — были видны только ступеньки и. всё. Университеты кончились, остался только туман.
Подошёл пустой троллейбус, я в полудрёме доехала до дому, заварила чай и включила телевизор. И вдруг на экране возник Аверинцев, закадровый голос сказал, что сейчас он будет читать свою поэму «Орфей и Эвридика», камера наехала на странное лицо филолога, Сергей Сергеевич заскрипел, и. я всё увидела. Я почувствовала всё, вплоть до запаха и смысла подземного царства, до сути любви и контура щеки в роковом повороте. Когда слова закончились, я не могла вспомнить ни одного слова, но точно знала всё, что произошло. Я видела всё, потому что была там. Просто была — и всё.
Через несколько дней папы Левы не стало. Мама Оля прожила ещё год, потом квартира осталась без хозяйки и Женька женился. Молодая жена строго ограничила его гостевую активность, переписала на себя дачу и взяла под контроль доходы. Я зашла однажды на чашку чая, с трудом выдержала пустой разговор, выпросила у Женьки фотографию его отца и повесила дома рядом с той, на которой Надежда целует меня через платок. Рядом мой дед болтает на ступенечках дачи, прадед задумчиво смотрит вдаль из виньеток на старой бумаге, отец щурится от солнца.
У Льва Давидовича самый крупный план: он внимательно и спокойно смотрит на всё. Потому что знает, как тут всё устроено. Ему нравится главный герой.
В конце февраля 2003 года, ровно накануне Дня защитника Отечества, умерла моя бабушка Вера, полгода не дожив до своего 90-летия. Она давно болела, и, в общем, исход был понятен, но когда сорок дней пришлись на первое апреля, я подумала, как это похоже на неё — старушка была с острым характером.
Когда-то, накануне окончания школы, я пришла к ней в гости, открыла дверь своим ключом и стала раздеваться в передней. Моя семидесятилетняя бабушка, кемарившая под телевизором спиной ко мне, обернулась на шорох, вернулась в исходное положение и вдруг сказала: «Представляешь, идёт мне навстречу Анька в моих голубых перчатках и моей же голубой шляпке! Взяла и надела сестрино, вот нахалка!» Её сестре Анне в те годы было за семьдесят, она мало ходила, да и моя бабушка в голубых шляпках в те годы уж точно не разгуливала. Так что я, прыснув, спросила «Когда это всё было-то?» Старушка пожала плечами, удивляясь моей недогадливости: «Как когда? В 1934 году!»
«Ба, да ты настоящая женщина! Забываешь, куда сегодня положила футляр от очков, а помнишь про перчатки 1934 года», — сыронизировала я, вытягивая ногу из сапога. «А у тебя клеточка-то — немодная!» — парировала бабушка, не оборачиваясь. Я посмотрела на свою юбку: клетка действительно была неудачная, и моя близорукая старушка засекла это с первого взгляда. А я в свои шестнадцать лет и с отличным зрением прошляпила в упор.
Бабушка понимала не только в юбках. Когда её дочь одновременно решила рожать меня и разводиться, согласие на диковинный шаг она испросила именно у Веры: молодой мамаше нужны были деньги и поддержка. Домостроевскую бабушку идея возмутила, мольбы не растрогали, аргументы не убедили, но потом что-то случилось, и она вдруг сказала «рожай!». Мать с бабушкой всегда была не в ладах, но точно знала, что Верино слово — кремень. И точно: старушка ни разу не подвела, хотя через два года дед умер, кормильца в семье не стало, а бабушка сильно сдала.
Я в младенчестве застала деда всего на пару лет и по рассказам знаю: когда он наклонялся над манежем, я блаженно щурилась, как на солнце, и млела. Народ приходил специально посмотреть, дед подходил к манежу и всегда вызывал тот же эффект. Я попыталась вспомнить эту улыбку, но не смогла. Историю знаю, а улыбку — не помню.
Я расстроилась и зарылась в старые шкатулки с фотографиями, письмами и всяким прочим наследством. Запутавшись в незнакомых лицах и записках, я решила восстановить историю жизни деда с бабушкой, чтобы вся эта каша приобрела вид связного воспоминания. Когда-то я расспрашивала бабушку, что-то записала, но потом бросила. Я нашла свои записи, разобрала шкатулки, обзвонила родню и наконец собрала всё воедино.
Любовь стремится
К источнику любви. Смерть
Ведёт туда же.
Я смотрю на фото и
Вижу необратимость.
Бабушка Вера родилась в 1913 году, её отец Василий Тихомиров держал обувные заводы под Тулой, был человек жёсткий, мощный и властный. В семье было шестеро детей и нянька-монашка, причём бабушка была второй по счёту — у неё была ещё старшая сестра Анна (та самая, что без спросу взяла в 1934-м голубые перчатки) и младшие братья и сёстры. Жизнь была богатая, купеческая, но строгая. Бабушка рассказывала, что мой прадед — её отец — за ослушание во время обеда мог ложкой по лбу дать, так что не балуй.
