5
В Институт я прошел не с парадного, где толклась охрана, а через черный выход, со двора, там поговорил со знакомым завхозом. Ничего про двойников Первого завхоз не слыхал, но предположению не удивился. «Тут ведь как, — раздумчиво развел руками. — С одной стороны, оно и так хорошо… — и еще шире развел руками, — а с другой, оно и так не плохо…» Не знаю, что хотел этим сказать.
В холле перед развешенными картинами толпились люди.
Они волновались, переговаривались, будто им слона привезли.
Я появился очень вовремя. Прямо очень вовремя появился. Двустворчатые двери резко распахнулись, и в холл, стремительно перебирая короткими ножками, вбежал плотный разъяренный человек в простом сером костюме, в шляпе, в обычных начищенных башмаках. Он был именно разъяренный, оглядывался и скалился. Он переваливался с боку на бок, а за ним бежали, кто прихрамывая, а кто бодро, видные ученые, медики и инженеры-механики областной Сельхозтехники. По программе всем им следовало обсуждать проблемы науки, но разъяренный толстяк орал:
— Ну, идите, идите! Показывайте свою мазню!
И увидел на стене моего синего гуся:
— Кто? Кто это так?
Ему подсказали:
— Да это так называемые художники, товарищ Первый секретарь.
Двойник Первого от таких слов аж пригнулся, выставил мощный загорбок, затряс побагровевшими свекловичными щеками, вскинул короткие руки, и с еще большей, с какой-то необыкновенной яростью уставился на инструктора Обкома партии, поймавшего, наконец, счастливое мгновение своей жизни.
— Сами видите, — мелко и счастливо бормотал инструктор, — никакого спасу не стало от всех этих так называемых художников. От всех художеств этих. Стихи сочиняют, гусей малюют. В Москве испортили погоду, теперь здесь портят. Вот, вот, вы только посмотрите, — мелко и счастливо заблеял он. — «Член Босха против членов ЛОСХа»! Это как понимать? У Босха-то вон какой, видите, с нашими не сравнить. У наших, у ленинградцев, они мелкие, как морковка!
Двойник Первого потрясенно застыл.
— А левей? Вы теперь левей взгляните, товарищ Первый секретарь, — мелко радовался, весь подергивался инструктор. — Вы только посмотрите на это безобразие! Мы в нашем научном городке проповедуем атеизм, диалектику, развиваем советскую науку, а на картинке что? Гусь — насквозь синий!
В холле наступила прямо-таки мертвая тишина.
Но тут из-за круглого инструкторского плеча, опущенного уже безвольно и тоскливо, выглянула вдруг Галина Борисовна — настоящая, не двойник, у ней родинка на правой щеке, я ее на память всю знаю. Поправив чудесно сидевший на ней бежевый кашемировый свитер с V-образным вырезом, она улыбнулась:
— Специалисты по Сельхозтехнике, товарищ Первый, претензий к синему гусю не предъявляют. — И добавила, подавая пример истинной выдержки: — Советский художник, товарищ Первый секретарь, он — как дите. Какие краски найдет, теми и рисует.
В этот момент двойник Первого увидел на стене благородную фанерку с моей сухой коровьей лепешкой. Я, кстати, нисколько этого не испугался. Ну, сердитый. Ну, сейчас обзовет меня. Говорили, московских художников он вообще гонял по полной, а я ему что? Галина Борисовна права: специалисты по Сельхозтехнике к этой работе тоже никаких претензий не предъявляли. Я прямо обалдел, увидев, какое удачное оказалось освещение в холле. Решил: если уж мое дело совсем говно, то пусть так оно все и будет — в удачном освещении. Хотя в душе, конечно, немного чувствовал себя неловко. Первый (пусть и двойник) нам скорый коммунизм обещает, бесплатные столовые, чудесные отдельные квартиры, каждая на одну семью, а я тут с этой своей лепешкой. На месте Первого бы тоже, наверное, заорал: «Кто? Кто такое сделал?».
Не ответишь: «Корова».
Упячку пыщь! Пыщь!
…будто по невидимому сигналу, начальство научного городка во главе с двойником Первого, как в ужасную черную воронку, втянулось в широко распахнувшиеся двери директорского кабинета. Я стоял во втором ряду, за спинами, никому не хотел мешать, но вежливый молодой человек, похожий на физкультурника, подтолкнул меня локтем. Краем глаза видел, как в директорский кабинет пронесли мою фанерку, а я туда идти не хотел, — физкультурник подтолкнул.
И пойти пришлось. Ступал осторожно по коричневого оттенка коврам, смотрел на огромный стол, заставленный хрустальными фужерами, простым, но красивым фарфором, необычными высокими бутылками. Пива, правда, не наблюдалось, и все, несомненно, было рассчитано на совершенно определенное количество персон. Вряд ли я входил в их число. Зато справа, в простенке между двумя окнами, на низком журнальном столике стояла моя фанерка. Тридцать на тридцать, благородного цвета, прямо под величественным художественным полотном кисти известного советского академика-лауреата. На полотне вокруг Первого (настоящего) в изумлении и восторге всплескивали руками самые известные ученые страны: и Ломоносов… и Лысенко… и Келдыш… и даже основатель нашего научного городка присутствовал, правда, скромно, во втором ряду. Моя, извините, коровья сухая лепешка настроение никому не портила, все равно я хотел незаметно отступить к двери, но перехватил взгляд Галины Борисовны. Странный, так скажем, взгляд. Я привык, что она всегда смотрит на меня, как на человека, который всего лишь живет рядом. Я от этого переживал, особенно, когда она оставалась у меня ночевать. Я целовал ее, делал с нею все, что можно делать (ну, я так думал), а она в какой-то момент просто отстраняла меня, дескать, теперь все — спать. И отворачивалась к стене и засыпала, что входило в ужасное противоречие с моими представлениями о любви. Она такой была еще в Певеке. И там тоже приходила поздно вечером, гасила свет, в темноте как бы стыдливо расстегивала все свои крючки… Потом так же застегивала все эти свои крючки и уходила, не зажигая света… При свете иногда только раздевалась, чтобы я мог, наконец, ее нарисовать… Думаю, что если она еще к кому-нибудь приходила, там тоже все было так: выключить свет, расстегнуть крючки… Но сейчас во взгляде Галины Борисовны угадывалось что-то странное. Из-за спины какого-то видного ученого она смотрела на меня, как смотрят перед прыжком с десятиметровой вышки. А перед Первым счастливо и мелко смеялся все тот же инструктор Обкома партии:
— …со скотом работаем.
Услышав это, двойник Первого посмотрел на меня, и все зааплодировали.
Я испугался и оглянулся. Я не знал, кому они аплодируют. Но они все уставились на меня, и Галина Борисовна тоже не сводила с меня темных глаз, не моргающих, упоенных, ждущих. Вот-вот, ожидал я, все кончится. Вот-вот, ожидал я, Галина Борисовна скажет: «…теперь спать», — и застегнет все свои крючки. Вот-вот Первый (или его двойник, без разницы) опомнится и заорет на меня: «Урод! Стены пачкаешь?».
Но мой костюм (совсем простой) Первого успокоил. И руки у меня были простые, не художественные. К тому же Галина Борисовна не переставая, как все, аплодировать, постаралась разъяснить, указывая на меня: «Он, он это… Кривосудов-Трегубов… Пантелей… Молодой, талантливый… „Солнце земное“ светом пронизано… Его, его работа…».
— Пантелей?
Первый преобразился.
Круглое багровое лицо Первого приняло почти нормальный цвет.
Быстро и энергично, на глазах видных ученых, медиков и инженеров-механиков областной Сельхозтехники он перегнулся через стол, повалив пару фужеров, и сильными короткими конечностями обхватил меня.
— Пантелей!
От него дохнуло водкой и копченостями, может, салом.
— Пантелей… Пантелей…
Я не понимал, почему он это повторяет.
И не знал, имею ли право ответно обнять Первого, пусть даже и двойника, только чувствовал, чувствовал, ужасно сильно чувствовал, как Первый (или его двойник) похлопывает меня по мгновенно вспотевшей спине, а потом, еще раз притянув к себе через стол, он крепко поцеловал меня в губы. Позже Галина Борисовна ревниво объяснила мне, что целоваться за столом — это так принято, это хорошая партийная привычка, как бы знак чести, признания, но сама она никогда в мои губы так не впивалась.
Первый жадно смотрел на «Солнце земное».
Он смотрел с каким-то странным узнающим выражением, а потом так же внезапно и энергично во второй раз перегнулся над посудой, над разносолами и закусками и крепко в губы поцеловал меня. Галина Борисовна за чужими спинами аж зубами скрипнула.
— Пантелей… Не Эрнст… Сразу видно! — радостно повторял двойник Первого, не отрывая глаз от моей фанерки. И всем корпусом, мощно, как кабан, повернулся к видным ученым, медикам и инженерам-механикам областной Сельхозтехники. — Здоровый корень на всем дереве скажется!
После таких слов моя лепешка всем показалась бархатной.
Все, что там высохло — то высохло, а все ненужное отвалилось.
