Следующие два месяца я прожил честно, ни шагу налево, — в этом я тоже тебе клянусь. Я был тише воды, ниже травы, я был послушным, как несчастная драная собака, жалким, кротким, и все ради нее. Однако на другой день после наших кровавых разборок все ее «теперь мы квиты» забылись: она вновь не удостаивала меня ни ласковым прикосновением руки к щеке или к волосам, ни милосердной улыбкой. Я наблюдал за ней, надеясь, что она смягчится, простит, но она не прощала — не прощала моего минутного порыва бросить ее ради посредственной певички, вот так просто. И она нуждалась во мне как в свидетеле ее страдания и одновременно как в козле отпущения. Каждый день она изобретала новый способ заставить меня заплатить по всем счетам за ее боль — ну, ты знаешь Алекс. И тогда я наплевал на себя, на гостеприимный домик отца на холмах, на Романце, на Италию. Я стал уговаривать себя, убеждать в том, что видел отца, мачеху и младшего братика не так-то уж давно и лучше бы они жили во Франции, а то с миллиардом моих встреч и деловых обедов в Париже я едва ли выкрою время на уик-энд в Италии. Разумеется, тогда я не предполагал, что поездка туда резко изменит мою жизнь.
Вот в таком состоянии, как будто в голове у меня пронесся ураган, я сошел с самолета в первую субботу сентября в Романце. Александрина с самого начала не собиралась ехать со мной, во-первых, потому, что она не особенно жаждала увидеться с моим папой и его женой, во-вторых, она хотела воспользоваться нашим уик-эндом в Париже как передышкой, отдыхом от детей и пообщаться с сестрой, с подружками. В общем, я и сам предложил ей поехать со мной в Романце чисто формально, просто чтобы она не злилась, а так я прекрасно знал, что она совершенно не хочет туда тащиться. Смотри-ка, это еще один пример слома наших ненормальных отношений: я предложил ей поехать со мной только потому, что боялся ее обиды, если бы не предложил. Я не могу чувствовать себя легко в ее присутствии. У меня всегда было ощущение, что я делаю что-то не то. Но и этого я не мог ей сказать — она начинала нападать, как только я начинал жаловаться. Не думай, пожалуйста, что я эгоист. Этот пример с Романце, может быть, не самый удачный. Клянусь тебе, я отнюдь не эгоист, честно, никакого хвастовства: на протяжении всей нашей супружеской жизни я совсем не думал о себе, чтобы не причинить боли Алекс. Я был безумно в нее влюблен. С ума сходил. Я был совсем ку-ку, до самого конца. Так что насчет моей любви, что бы она там тебе ни говорила — а она наверняка говорила, ну признайся, говорила, что я никогда ее по-настоящему не любил? — не важно, здесь мне не в чем оправдываться, уж прости. Да она и сама прекрасно знает, что я любил ее, любил как безумный.
То, что я предложил ей поехать со мной в Романце, в глубине души того не желая, ясно отражает сущность наших отношений в последнее время: я должен был постоянно отдуваться за все. На то было много причин, я не собираюсь сейчас их перечислять, боюсь, мои доводы покажутся однобокими — это ведь будет только моя точка зрения. Не хочу плохо говорить об Александрине. Я отдувался по разным причинам, чаще всего вполне обоснованным, но, главное, я не мог откровенно поговорить с Алекс, я боялся ущемить ее гордость, вызвать обиду, гнев. В конце концов я начал врать, делать то, чего не хотел, и говорить то, чего не думал. Александрина, разумеется, это чувствовала, подозревала, что я лгу ей, я отнекивался, чтобы избежать конфликта, она начинала беситься, я вел себя как ни в чем не бывало, пел сладкие песни: «Никаких проблем, дорогая моя, уверяю тебя, это доставит мне огромное удовольствие». Ей на это было нечего сказать, и она приходила в ярость, обвиняла меня в лицемерии, а я терпел ее грубость, ее бешеные взгляды, я копил их в себе, я все держал в себе. Разве это не полный облом в любовных отношениях? И кто виноват? Я, сладкоголосый лицемер, раздражающий Александрину? Или она, фурия, гарпия, терроризирующая мужа? Сложно разобраться, правда? Прямо как в истории о курице и яйце. Непростая штука. Хотя я — уж прости меня — один-единственный раз выскажусь однобоко, но зато откровенно: я думаю, что с более мягким человеком, чем Алекс, я смог бы быть более честным и открытым, самим собой короче. Ну ладно. На самом деле, чтобы во всем этом разобраться, нужны детали. Надо окунуться с головой в личную историю каждого из нас, поговорить о детстве, об образовании, о психологических потрясениях. Но сейчас не время и не место.
Итак, я, совершенно разбитый и в полном одиночестве, приезжаю в Романце. На дворе начало сентября. Я чувствую страшную вину из-за того, что изменил, и одновременно пребываю в наивном неведении относительно того, что мне тоже изменили. Потому что месяц назад Александрина из банального чувства мести, из желания отыграться и, конечно же, из страха подохнуть с тоски изменила мне с мобалийцем в своем трахательном номере в отеле Кодонга. Ручаюсь за то, что она не только целовала его, этого своего мобалийца, во всяком случае не только в губы, уж будь уверен. Прости меня, все это так мерзко — я не хотел оскорбить мобалийца… Э-хе-хе! Я просто жалок, не знаю, что со мной творится, это даже не смешно, я не контролирую свой язык. Мне просто надо позлословить, понимаешь? И потом, немного злости вовсе не мешает умению над всем посмеяться, правда?
Так вот, я приезжаю в Романце совершенно разбитый, однако смена культурного контекста — всегда благо. Понимаешь, я очень чуток к разного рода деталям, они кажутся не важными, но, вообще-то, в них все дело. Когда я кому-нибудь рассказываю о стране, в которой побывал, меня не понимают — всегда принимают или за чересчур наивного парня, или за сноба. И вот я в очередной раз извиняюсь за свое наивное восприятие, но Италия — это полный улет! Поверь, я не преувеличиваю. И вообще, если у тебя есть глаза, то далеко ходить не надо, чтобы со мной согласиться. Часто говорят, что Франция и Италия — близняшки. Чушь! Это дети разных родителей! Не хочу показаться провокатором, но дело не в музеях и памятниках. Достопримечательности меня не колышут даже в Италии. Да, даже в Италии, говорю тебе это без всякого снобизма и апломба, клянусь. Я не отношусь плохо к музеям, напротив, я все это бесконечно уважаю и умом понимаю, что это потрясающе. Я даже не совсем дубинноголовый по части архитектуры, живописи и всякого такого. Я имею кое-какое представление об истории искусств, знаю основные периоды, могу приблизительно сказать, что к какому периоду относится, могу назвать стиль, знаю термины. Но когда я прихожу в музей, где надо со священным чувством рассматривать все эти экспонаты (не дай бог дунуть — растают) и бесшумно семенить по залам, чтобы не помешать другим посетителям, останавливаясь перед каждой картиной не меньше чем на три минуты, чтобы разглядеть микроскопическую муху, иначе прослывешь невеждой, — такие церемонии меня просто в ступор вгоняют. Идиотский регламент, чертова обязаловка. Меня от этого наизнанку выворачивает. Вообще, все эти Джотто, Фрамашины, базилики, палаццо делла Регина, Альто, Ла Белла Кроче, Голиаф, барельефы не знаю чьей работы, плафоны кисти Рафаэля и компании — красиво, конечно, но мне быстро осточертевает. Я люблю Италию не за это. Когда я первый раз приехал в Италию десять лет назад, то сразу же в иллюминатор увидел то, что потом полюбил. Я увидел итальянские деревья, итальянские поля, итальянские дороги, итальянские заводы — там, далеко внизу, и подумал тогда: «Я скоро приземлюсь в Италии и проведу там два с половиной дня. Я развеюсь, переключусь, внесу беспорядок в свой обыденный распорядок. В моем списке путешествий появится еще одно — какая удача! У меня есть целых два дня, в течение которых я буду ловить кайф от бесчисленного множества деталей; они, эти детали, не интересуют никого, кроме меня, а мне только они и нужны, чтобы обрести твердую почву под ногами». Что бы там ни говорили, я чувствовал, что Италия коренным образом отличается от Франции, и уже одно это сулило мне приключение. Знаешь, мне ведь много не надо, чтобы возбудить любопытство и оживить воображение. Я прост — и это здорово. Может, я чересчур наивен и легко прихожу в восторг, может, я слишком впечатлителен, но я такой, какой есть.
В общем, ты понял, что значили для меня слова «Я приезжаю в Италию» и все ощущения, с ними связанные, потому что Италия — это тебе не баран чихнул, так ведь? Да и вообще, чего стоит один только факт путешествия в другие края! Когда ты путешествуешь, то на каждом шагу удивляешься совершенно незначительным вещам, и так называемые обыденности, так называемые безликости оживают в твоих глазах, превращаются в непрерывное кино. Цвет взлетной полосы в аэропорту, солнце, вкус воздуха, первые встречные итальянцы, итальянцы в Италии, названия итальянских предприятий на уличных вывесках, итальянские национальные марки, машины, автоматы, всякие штуки, свидетельствующие об экономической и творческой самостоятельности страны, электрички, курсирующие из аэропорта в аэропорт, аэродинамические очки водителя, преспокойно болтающего с коллегой. То, как шофер держит руль, как поглядывает в смотровое зеркало, как нажимает на кнопки приборной панели, как вальяжно и расслабленно устраивается на своем месте — все отличает его от французского аналога. И в неспешных, но точных движениях шофера, в его идеальных очках, в его ритмичной спокойной работе — словом, именно в банальном облике обычного итальянского шофера ты улавливаешь те самые культурные особенности, в поисках которых туристы обшаривают музеи и прутся черт знает куда, в какую-нибудь сицилийскую деревеньку. Тут-то и начинаешь понимать: итальянцы не такие зажатые, как мы, они более непосредственные, более здравомыслящие, более основательные, они в большей степени осознают свою принадлежность к римской культуре. Их называют выпендрежниками, но на самом деле они просто получают от жизни удовольствие, не заботясь, как мы, о том, что подумают окружающие, какое поведение назовут «чересчур», «через край», — короче, они не притворяются, не сидят на двух стульях одновременно. И вот ты начинаешь думать — я, по крайней мере, начал думать, — что, несмотря на наше желание выставить итальянцев в карикатурном виде: выпендреж, чача, мафия, Берлускони, отвратительная инфраструктура, дебильное телевидение, Эрос Рамазотти, расистские выпады на футбольном поле, — так вот, несмотря на все это, я утверждаю, что у них более сильный характер, чем у нас, они обладают более яркой индивидуальностью, в них больше шарма и они комфортнее чувствуют себя в своей шкуре, чем мы в своей. Ты только представь, какое влияние оказала итальянская культура на мировую и какое французская. Я даже не имею в виду Кватроченто, или Данте, или оперу. Тут они, конечно, обогнали нас лет этак на сто пятьдесят по всем параметрам. Ведь если честно, за исключением импрессионистов и наших философов, мы всегда были надутыми мегаломанами, тщательно копирующими итальянское искусство, правда? Опять же я не имею в виду римлян. Римляне оказали влияние на культуру всего мира — эта римская наследственность всегда и везде будет чувствоваться, согласен? Я говорю о повседневной бытовой культуре народа: паста, «Веспа»[2], пицца, эспрессо — ты знаешь хоть один уголок в мире, где этого нет, а? Еще я думаю о влиянии итальянского эмигрантского населения на США, на их кино, на актерский состав и все такое. В общем, итальянцы сыграли важную роль в американской истории и культуре. А американцы, как известно, заимствуют только универсальные штуки, приветствуют только новые идеи — всякий отстой посылают подальше. А что у нас, кроме Галереи Лафайет… Вюитона, Диора, Сен-Лорана, Бокюза и бутылок шато-марго… Но прости меня, это не массовая культура, это не считается. У нас повсюду были колонии, это правда, но что от них осталось в массовом сознании, что у нас сейчас общего? Я не хочу осуждать Францию, боже упаси! Я обожаю свою страну и счастлив быть французом — просто я критически настроен, вот и все. И мне кажется, пора уже перестать вешать друг другу лапшу на уши, рассказывая на всех перекрестках о международном значении Франции. И даже о нашей непревзойденной кухне. Извини, кажется, я начал грузить, но ты не замечал случайно, что в Италии плохие ресторанчики встречаются не просто редко, а, я бы даже сказал, редкиссимо?
