После четвертого курса мои соседи по комнате в общаге все как один поступили в филиал Военно-медицинской Академии, в другой, более северный город. Но я не остался сиротой, поскольку уже обзавелся компанией по интересам, часть которой состояла из коренных жителей города. Поэтому, у нас всегда имелась возможность беспрепятственно собираться то на одной, то на другой квартире-флэте, слушать без помех «The Beatles», «The Rollng Stones», «The Doors», «Pink Floyd», «Creedence Clearwater Revival» и другие модные рок-группы, беседовать о преимуществах того или иного направления в западной молодежной музыке под мелодичное звяканье стаканов, наполненных мудрым портвейном, уединяться с девушками в соседней комнате или, на худой конец, в кухне или в ванной.
Не надо только думать, что «наша компания» была лишь примитивной потребительницей вина, рок-н-ролла и секса. Отнюдь!!! Мы и Жана Поля Сартра почитывали, и запрещенный самиздатовский Александр Исаевич гулял у нас по рукам, и премудрости Зигмунда Фрейда нами постигались, да и занятия по основным институтским дисциплинам не забывались окончательно. Правда, на эти занятия катастрофически не хватало времени, поэтому перед зачетами и сессиями начинался форменный штурм.
Некоторые из нас играли на музыкальных инструментах, неплохо рисовали, пописывали стишки; у Вайса, например, получалось очень недурно, но он быстро спился. Конечно, это были потуги провинциального интеллектуализма, но я не вижу в нем никакого принципиального отличия от столичного.
Как это ни странно, но кое-кто из нашей братии принимал участие в общественной жизни института. Я, например, в составе редколлегии занимался выпуском стенной газеты «Collega» — огромной бумажной простыни, склеенной из множества ватманских листов, на пол-институтского коридора. Я отвечал за общее художественное оформление, раздел карикатур и колонку юмора, которую мы готовили с моим закадычным другом Володей Морозовым. Там попадались стебы, которые нам очень нравились, например: «При совершении обряда обрезания раввин местной синагоги хватил лишнего» или «Новости: На острове Кюсю ничего нового».
Делать газету приходилось, стоя на коленках, в просторной ленинской комнате. Туда почему-то иногда заглядывал заведующий кафедрой психиатрии, профессор А. М. Халецкий, от которого так и веяло психоанализом и несоветским аристократизмом. Видя меня, одетого в нарочито драные джинсы и свитер, с длинными волосами на прямой пробор, он произносил снисходительно и с обворожительной улыбкой аспида на голом блестящем черепе: «Богема!..»
Да, в жизни мы были, естественно, прежде всего, раздолбаями!
Между прочим, при всей ориентированности на западные культурные ценности, мы любили свою страну, к людям иных национальностей относились не просто терпимо, а практически не делали различия между ними. Да иначе и быть не могло. В нашем кругу, кроме русских и татар, были евреи, армянин. С земляками-калмыками у меня вообще были прекрасные отношения. Старшие из землячества даже присматривали, чтобы нас, студентов младших курсов, кто-нибудь не обидел. Чего мы не признавали, так это Систему. Вернее, делали вид, что не признавали, существуя, вроде бы параллельно, но, потребительски пользуясь тем, что она предоставляла: бесплатное обучение в вузах, в дальнейшем — обеспеченную работу и бесплатное жилье. Правильнее будет сказать, что мы демонстрировали свою отстраненность от внешних проявлений Системы в виде слишком явных перекосов: всяческих ленинских зачетов, субботников и демонстраций (хотя и посещали последние; все — таки — лишний повод выпить), комсомольских собраний, идеологических запретов на любимую нашу литературу, музыку и живопись.
По-своему мы были даже патриотичны. Когда Валерка Хряк, у папаши которого Лева Кольчевский снимал комнату, услышал о том, что Левка поговаривает об отъезде в Израиль, то он сразу предложил ему поискать другое пристанище до отбытия на «землю обетованную». Мы могли ругать свою страну, но очень не любили, когда это делали другие, чужие люди…
Всякие курьезности встречались на разухабистой нетрезвой дорожке. Как-то мой приятель Самвел, полугрузин-полуармянин, пригласил меня на вечеринку с взрослыми дамами, одна из которых, его пассия, являлась к тому женой преподавателя нашего института. Бесшабашный и рисковый тга (парень — по-армянски) был мой приятель Самвел! Хозяйка, недавно разведенная, в годах между тридцатью и сорока, занимала просторную квартиру с паркетом и высоченными потолками (эти дома в центре города строили после войны немецкие военнопленные, на совесть и по-немецки добротно). Где обретался изгнанный муж-журналист неизвестно, но, полагаю, не в таких хоромах. Прежде чем отправиться на «парти», мы с Самвелом основательно заправились разливным хересом в винной лавке «у пани Моники»; было такое знаменитое заведение.
На вечеринке нас ожидали нарядно одетые дамы, шампанское и Том Джонс, натужно ревевший из динамика проигрывателя. На руках хозяйки квартиры были натянуты тонкие черные нитяные перчатки длиной до локтя.
«Какой шик!» — мелькнуло у меня в полупьяном мозгу. Юноши, то есть мы, пользовались у дам успехом. Самвел успел даже пару раз нырнуть со своей половиной в смежную комнату, откуда возвращался с горящим взглядом; южный темперамент не позволял ему дождаться конца застолья и танцев. Внезапно, в самый разгар интеллигентного веселья, в квартире появился муж Ирины-хозяйки. У него, видимо, имелся запасной ключ. Он смотрел на этот шабаш как-то сокрушенно и лишь с ноткой горького сожаления сказал: «Вот уже и до мальчишек докатилась?!»
Самвел со сжатыми кулаками готов был вступиться за честь женщин, но я был настроен более миролюбиво. В глубине души мне было даже жаль этого здоровенного бородатого дядьку, которого, мало того, что выгнали из собственной квартиры, да еще беспардонно наставляли ему рога с пацанами-студентами. До разборок дело не дошло, разведенный муж безнадежно махнул рукой, взял из книжного шкафа несколько книг и удалился, ссутулив широкие плечи.
Когда дело дошло до логического финала, то уговаривать меня особенно не пришлось. Но утром я испытал настоящее потрясение. Разлепив глаза, я с ужасом обнаружил, что у лежавшей рядом со мной женщины отсутствовала правая кисть руки. Сначала я решил, что это алкогольные глюки начались, но, сопоставив ее вчерашний наряд с перчатками, надетыми, очевидно, на протез руки, понял, что похмелье здесь не причем. Эстетические мои пристрастия были сильно уязвлены, поэтому я прошлепал в кухню, достал из холодильника оставшуюся водку, выпил полстакана и стал ждать внутреннего примирения между эстетикой и действительностью. После второй порции внутренний конфликт был, если и не исчерпан полностью, то основательно сглажен теплой волной алкоголя, разлившегося по телу.
В кухне появилась Ирина с видом побитой собаки, робко присела ко мне на колени, боясь посмотреть в глаза (протез был уже на месте, но без всякого камуфляжа). Я обнял ее за плечи, дав понять, что все нормально, и мы уже совместно приняли на грудь остатки водки, скрепив, таким образом, любовь и дружбу.
Так я поселился на некоторое время у Ирины. Она преподавала в школе английский. Очень быстро я сообразил, что несчастная женщина была законченной алкоголичкой. По утрам, собрав в кулак все свои силы, она наспех наводила небрежный макияж и с тяжелыми, мучительными вздохами отправлялась на работу. Я же совсем ударился в праздную жизнь, почти забросил посещение лекций в институте, заменив их возлежанием на удобном диване, почитывая четырехтомник Хемингуэя из библиотеки ее бывшего мужа, слушая изрядно надоевшего Тома Джонса; другие пластинки с записями песен Радмилы Караклаич, Сальвадора Адамо и исполнителей советской эстрады меня абсолютно не вдохновляли. Мне не хватало только халата, чтобы сходство с гончаровским Обломовым было окончательным. А что, не такой уж и отрицательный персонаж, этот симпатичный Обломов?!
Иногда я выходил из дома на набережную попить пива. Где-то около пяти вечера возвращалась измученная, груженая тяжелыми сумками Ирина. Каждый день стоил ей огромного напряжения сил, которых едва хватало до вечера. Бросив сумки на паркет в прихожей, она прямиком шла в кухню, на ходу откупоривала купленную по дороге домой бутылку водки и тут же выпивала одну за другой пару рюмок. Придя в себя через несколько минут, она становилась знакомой мне Ириной, ласковой, преданной и послушной. Начинала заниматься домашними делами, готовить ужин, который частенько перерастал в многолюдное застолье с обилием спиртного, потому что редкий вечер к нам кто-нибудь не заглядывал на огонек.
Чтобы поддерживать такой образ жизни, нужны были деньги, и немалые, явно превышающие размеры учительского жалованья. Я стал замечать, что из квартиры постепенно исчезали различные дорогие вещи: то хрусталь, то сервиз, то ковер.
