Наконец в сердце явно вселилась совершенно уже неожиданная влюбленность в эту Веру. Уж очень она была чистая, как ребенок, таких он давно не видел, и чем-то задела она забытые им, скрытые уголочки его сна и сознания.
Вера часто возникала рядом с ним.
– Вы какой-то странный, Павел, – вдруг сказала она ему.
Павел искренне удивился.
– Это еще что? Почему?
– Я так чувствую. Но определить не могу. Что-то в вас есть чуть-чуть не то.
– Да это вы тут все чуть-чуть не то, – слегка возмутился Павел, – а вовсе не я. Я тоже это чувствую.
– Какие глупости! Что в нас странного?
– Все равно, – вдруг выпалил Павел, – все равно, ведь я в вас уже чуточку влюблен…
Вера мило и неожиданно покраснела.
«Ну и ну, еще находятся девушки, которые лет в восемнадцать-двадцать краснеют, – подумал Далинин. – И это в наше время! Какое очарование!»
…Вскоре он потерял Веру. Закрутил вихрь из нелепых слов, речей, в чем-то даже непонятных Павлу, лиц, дружеских улыбок, неожиданных ссор, мелких недоразумений. Он не заметил, как пролетело часа два, голова мутнела, все смешалось, позабылось, и вдруг где-то в сторонке, на кухне, удаленной коридорчиком от комнат, он, захотев найти что-то вкусное, столкнулся один на один с молодой женщиной по имени Алина. Еще минут десять назад он положил на нее глаз, где-то в гостиной, – телесно она была как раз в его вкусе, толстенькая, сладкая, с белой обнаженной шеей и нежными пухлыми руками. И здесь, наедине с ней в кухне, дикое, непреодолимое желание овладело им. Он готов был разорвать, съесть эту родную плоть, по имени Алина, выпить, вылизать ее пышненькие подушечки-груди, измять… Пьяная Алина была ошарашена, чуть-чуть сопротивлялась, но быстро поддалась. Он овладел ею в большом стенном шкафу, «чтоб было не видно», как он глупо пробормотал. Их мгновенный сладострастный вопль никто к тому же и не слышал за общим шумом…
Но после наступил срыв. Алина расплакалась еще в стенном шкафу. Паша вышел из стенного шкафа тоже сконфуженный, и, несмотря на довольство, чем-то пришибленный и немного протрезвевший. Такой дикости с ним еще не случалось; вдали стучали ложками, вилками, слышался смех, опять произносили тост… К тому же, к его стыду, в голову полезла мысль о Вере, такой чистой, чарующей, и в которую он был к тому же чуточку влюблен…
– Вот те на, – ошарашенно бормотнул Паша и съел бутерброд.
Алина ускользнула в ванную.
Паша пошел к людям, уши были красные, как флаги. Он ничего не понимал. К тому же, восклицания, слова, которые здесь раздавались, стали раздражать своей неадекватностью. Чтоб заглушить все, выпил подвернувшиеся на столе грамм сто: чего – непонятно.
«Питье-то какое-то архаичное, – подумал он. – Но как же Вера, Вера… Что за кошмар я совершил… Чтоб мне провалиться… Где Вера? Где она?»
Пьяная мысль осенила его:
«Надо извиниться перед Верой. Стать на колени и попросить прощения».
Но потом утих.
«Такая чистая русская девушка, – бормотал он. – Что же мне теперь делать?» Вера была где-то в стороне. Изредка мелькала Алина, бросая на него злые, растерянные взгляды: к тому же она все время прикладывалась к водке. Павел и ее жалел, но все это было несовместимо с Верой. «Первый раз в жизни осрамился, – горевал он. – Что делать, что делать?»
Вдруг с ним что-то произошло. Сначала мелькнул парень-шутник, что хлопал его по заду, оказывается, его звали Костя. Потом он открыл дверь, и в квартиру вошла молодая женщина.
В этот момент в сознание Павла мгновенно вошел странный туман, даже нечто похожее на взрыв изнутри, и он невольно пошатнулся. Но что случилось – он не понял. Да, ему плохо, но совсем не так, когда внезапно заболеваешь, он даже не мог определить, что этот удар и туманное безумие заключают в себе. Впрочем, такое состояние показалось ему почти невыразимым, и, пожалуй, безумие – было не тем словом. Скорее, он стал не самим собой – это было жуткое чувство, что он уже не он, что он, Павел, стал посторонним для самого себя существом, каким бывает прохожий на улице. Это было сильнее безумия, он как будто лишился чувства «я»… Но потом на мгновение возникло – как бы над его головой – иное Сознание, а сам он был внизу, маленький и смешной.
Внезапно он разглядел, что эта женщина, видимо, беременна, и что он ее знает, и знает давно и хорошо, но кто она? Несуразность такого знания, этой «информации» тоже ошеломила его. «Зачем это мне, почему, в чем дело?» – эти слова промелькнули, как молния. Он еле стоял на ногах, не понимая, что происходит. В передней был полумрак, от этого он неясно видел лицо женщины… Кто она?
– Лена, проходи, – быстро сказал ей этот парень, Костя – очевидно, они были близкими людьми…
«Какая-то Лена, – тупо подумал, понемногу приходя в себя, Павел, – была ли у меня какая-то Лена?.. Кажется, была… Лен много…» Состояние, пронесшееся как вихрь, ушло, оставляя следы. Лена прошла вперед, не заметив Павла. А Костя задержался и опять хлопнул Павла по заду. Этот хлопок, наряду с нелепым ощущением, что Костя ему где-то, но неизвестно где, знаком, вывел Павла из себя.
– Еще раз хлопнешь, морду набью, – прошипел он.
Костя захохотал и хлопнул еще раз. Павел тут же нанес сильный удар в лицо – Костя пошатнулся, постоял на ногах секунду и рухнул. Раздался женский визг.
Павел, вне ума своего, схватил с вешалки чей-то плащ, стукнулся лбом об стену и, матерясь, выбежал из квартиры. Спустился вниз он стремительно, как будто превратился в рысь. Выбежал на темную улицу. Странно, совсем рядом оказался захудалый залапанный ларек, где толстуха торговала пивом, – Павел в жизни не видел такого обшарпанного ларька, ведь дело-то было в центре Москвы. Двое угрюмо-веселых мужиков смотрели, как добродушная жирная продавщица разливает им пиво в стеклянные пол-литровые кружки. Вдруг Павла захватило, стало затягивать что-то, туда, к ларьку… «Господи! Как запах этого гнилого пива туманит меня. Почему?» – подумал Павел, но у него хватило воли оторваться и побежать дальше. Через минут пять-шесть он оказался на одной из известных арбатских улиц, здесь, несмотря на глубокий вечер, вовсю горели огни, кругом вывески на английском языке, свет в ночных ресторанах. «Опять этот бред, – подумал Павел, – эти притоны, вся эта мразь, ворованные деньги, но, слава Богу, за мной никто не гонится». Он ошалело дошел до метро и поехал домой.
Очнулся Павел утром в своей однокомнатной квартирке, где жил один. Лежал он на полу, около дивана. Украденный ни с того ни с сего плащ валялся на стуле. Голова трещала, во рту все высохло, штаны мокрые.
«Ну и ну, – подумал он. – Никогда так не напивался. Хорошо еще, что жив».
Он встал и медленно поплелся на кухню, выпить соку, холодной воды в конце концов. Руки тряслись. Соображение почти не возвращалось.
«Что я там натворил? – вертелось в уме. – Избил человека моложе меня. И все старичок пухленький виноват. Зачем он меня туда привел?»
Дрожащей рукой налил соку, выпил.
«И назвал-то он, старичок, себя как-то странно: Безлунный, – продолжал Павел про себя. – Что это за фамилия такая? А в самом собрании ничего странного не было, обычная пьянка. Наговорил старичок с три короба… Кто же там был?»
Но голова отказывалась думать. Тянуло опохмелиться. Но тогда надо было идти на улицу, выходить в свет. Для этого, по крайней мере, нужна воля. А воля и ум были еще в похмельном расстройстве.
Поэтому Павел задумчиво бродил по квартире. Перелистывал разбросанные на столе книги. Мучительно вспоминал, кто же были эти вчерашние люди. Вдруг наткнулся на потрепанный семейный альбом фотографий. Стал листать его, тупо разглядывая хорошо знакомые и полузнакомые лица… Лица как лица, родственнички… Потом машинально открыл в середине, глянул на фотографию, и мгновенно животный непередаваемый ужас овладел им. Но, что хуже, этот ужас сразу перешел в нечто невообразимое, в за-ужас, непереносимый для его сознания. Павел опустился на стул и дико, непонятным совершенно голосом завыл. В глазах исчез обычный внутренний свет, и весь он превратился только в одно: в сумасшедший, раздирающий пространство вой, вой не от какого-то безумного горя, а от ощущения полной катастрофы всего и вся, и своей жизни, и Вселенной. Он стал исчезать как человек. Дергалось одно неуправляемое тело.
В старой фотографии своего отца – он был снят, когда был еще совсем юным, – Павел узнал вчерашнего Костю. Сомнений не было, все детали, нюансы, в одну секунду обжигающим ударом ворвались в его сознание. Костя был его отец, Константин Дмитриевич, умерший в восьмидесятые годы.
Это продолжалось некоторое время, потом логичность вдруг выплыла на поверхность: нельзя принимать за реальность то, что невозможно.
Павел как-то резво, истерично подскочил и побежал к плащу. Раскрыл его, осмотрел: безусловно, плащ был тридцати– или сорокалетней давности, такие сейчас не носят…
