Неспособностью же блистать в компании я обязан своему непомерному любопытству. У меня не получается слушать собеседника, а тем более отвечать ему, так как мне непременно нужно прислушиваться ко всем разговорам, что ведутся в пределах досягаемости. Например, собеседник высказывает что-нибудь весьма умное по поводу Генри Джеймса и, естественно, ожидает, что я тоже буду на высоте. Однако слева две женщины делятся друг с другом скандальными историями о человеке, которого я знаю. По другую сторону мужчина громко сравнивает достоинства разных автомобилей. Возле камина некий ученый рассуждает о квантовой физике. Известный ирландский адвокат в неподражаемой профессиональной манере рассказывает анекдоты. За моей спиной юноша и девушка обмениваются мнениями о любви, а из дальнего угла до меня доносится случайная фраза, и я понимаю, что там говорят о политике. Мной овладевает неодолимое любопытство, я хочу слышать все, что говорят кругом. Скандалы, машины, кванты, ирландцы, любовь, политика кажутся мне куда интереснее Генри Джеймса; причем отдельно взятая беседа интересней всех остальных вместе. Мое любопытство кидает меня то в одну, то в другую сторону, я бьюсь, как птичка в стеклянной клетке. А в результате не слышу, что мне говорит собеседник, поэтому отвечаю невпопад и, наверное, кажусь ему полным идиотом, к тому же, я не в силах удовлетворить свое любопытство, так как никого не слушаю внимательно.
Однако это непомерное и беспорядочное любопытство, губительное для того, кто желает примкнуть к какому-либо обществу, — очень ценное свойство для человека, который на все смотрит со стороны, не принимая участия в деятельности других людей.
Для путешественника, вынужденного — нравится ему это или нет — быть сторонним наблюдателем, любопытство — насущная необходимость. Скука, говорит Бодлер, есть «fruit de la morne incuriosite»[5]. Если турист страдает отсутствием любопытства, он обречен на скуку.
Немного найдется более приятных занятий, чем сидеть в кафе или в ресторанах, или в вагонах третьего класса, наблюдать за соседями и прислушиваться (не пытаясь включиться в беседу) к обрывкам разговоров, которые до вас долетают. По внешности человека, по тому, что он говорит, можно представить себе его характер и даже его жизнь. Нужна всего одна косточка, чтобы восстановить ископаемое животное. Какая увлекательная игра! Однако играть в нее надо осторожно. Никому не нравится откровенное любопытство. Следует смотреть и слушать, делая вид, будто ничего не замечаешь. Если в игре заняты два человека, то замечания надо делать не на том языке, на котором говорят в стране, где вы играете. Однако, полагаю, прежде всего надо помнить одно правило: оно запрещает (за исключением особых случаев) делать хоть малейшую попытку что-либо разузнать об объектах вашего любопытства.
Увы, едва вы сводите знакомство с объектами вашего любопытства, как обнаруживается, что они не стоят дальнейшего внимания. На расстоянии вполне возможно загореться любопытством по отношению к владельцу сезонного билета из Сурбитона. У него сверкающая лысина и смешные набриолиненные усы; он багровеет, стоит ему заговорить с приятелями о социалистах, и заливается громким неприятным смехом, когда кто-то при нем рассказывает грязный анекдот; когда жарко, он сильно потеет; со знанием дела рассуждает о розах; у него сестра в Бирмингеме; его сын совсем недавно стал первым по математике в школе. Издалека все это захватывает, возбуждает воображение. Кто-то любит этого человечка; он потрясающий, очаровательный — типаж из реальной жизни. Но знакомиться с ним… Придется потом ездить в другом вагоне.
До чего же необычными, фантастически интересными могут быть люди — на расстоянии! Меня самого удивляет, сколько удивительных личностей обоего пола мне не довелось узнать поближе (я лишь видел их и немного слышал). Я помню сотни таких людей. Если не ошибаюсь, самыми примечательными мне показались почтовые служащие, мужчины и женщины, которые жили en pension[6] в маленьком отеле в Амберьё, где я когда-то провел неделю, дописывая книгу. Они совершенно пленили меня. Там был пожилой господин, который постоянно ходил в шляпе и опаздывал к обеду, — мрачный неразговорчивый субъект; еще был юноша, не мрачный, но стеснительный и оттого слишком молчаливый; был также очень подвижный, яркий южный господин, он постоянно шутил и бойко флиртовал с юными дамами; еще я помню трех молодых особ: одну уродливую, но довольно веселую, другую — симпатичную, но вялую и бледную, зато третья казалась настолько живой и привлекательной, что ее нельзя было не признать хорошенькой — с такими выразительными черными глазами, с такой улыбкой, с таким голосом, с таким остроумием! Стеснительный юноша не сводил с нее преданного взгляда, краснел, стоило ей посмотреть в его сторону, глупо улыбался, когда она заговаривала с ним, и часто забывал об обеде. В ее присутствии оттаивал мрачный пожилой мужчина, а южанин становился еще оживленнее. Кстати, ее превосходство было настолько очевидным, что уродливая и бледная девушки боготворили ее и даже не помышляли о зависти. Что толку завидовать богам!
До чего же мне нравилась эта компания! С каким неподдельным интересом я наблюдал за ними, сидя за своим столиком в небольшом обеденном зале! Как внимательно прислушивался к их разговорам! Мне стало известно, где они обычно проводят свои отпуска, кто из них побывал в Париже, где живут их родственники, что они думают о почтальоне в Амберьё и о многом другом, в высшей степени интересном и волнующем. Но за все блага мира я не стал бы с ними знакомиться. Хозяйка отеля предложила представить меня, но я отказался от этой чести. Боюсь, она сочла меня снобом, ведь она очень гордилась своими постояльцами. Мне не хватило бы слов объяснить ей, что мое нежелание знакомиться связано с тем, как сильно я полюбил этих людей, возможно, сильнее, чем она. А познакомившись с ними, я все испорчу. Из замечательных и таинственных незнакомцев они мгновенно станут довольно скучными и жалкими наемными служащими, обреченными на унылую жизнь в провинциальных городишках.
А еще были миллионеры в Падуе. До чего же мы радовались им! Это официант поведал нам, что они плутократы. В ресторане отеля «Сторионе» в Падуе, как оказалось, есть особый столик исключительно для миллионеров. Четверо или пятеро из них приходили постоянно, каждый день, к ланчу, пока мы жили в отеле. Потрясающие люди, и выглядели они в точности как миллионеры из итальянских фильмов. В американских фильмах этот типаж — совсем иной. Голливудский миллионер обязательно сильный, молчаливый, гладко выбритый, лицо у него напоминает либо резак, либо сырое тесто. Эти же, напротив, были бородаты, словоохотливы, вызывающе дорого одевались, носили белые перчатки и чем-то напоминали Синюю Бороду.
Еще мне навсегда запомнилась сирена, встреченная нами в ресторане «Чентрале» в Генуе. Она сидела за соседним столиком с четырьмя мужчинами, из которых все четверо были отчаянно влюблены в нее, болтала, и по тому, как они слушали ее и смеялись, ясно было, что она воплотила в себе всех героинь Конгрива. Один из обожателей был турок, которому приходилось время от времени обращаться к переводчику, без чьей помощи разноязыкое большинство, обедавшее в ресторане, не могло бы заказать свои макароны. Другой — старик, плативший за обед, — наверняка, был ее мужем или любовником. Бедняга временами хмурился, когда дама особенно кокетливо болтала с турком, своей главной жертвой — или одной из жертв. Но она изредка дарила старика улыбкой и взглядом серо-голубых глаз, и того опять переполняло счастье. Ну, не совсем так: счастье — слишком сильное слово. Думаю, он словно пьянел, это вернее. С виду, может быть, он и казался безумно счастливым, но внутри был бесконечно несчастен. Тогда мы дали волю своей фантазии. Не знаю уж, что бы открылось нам, если бы мы познакомились — и не хочу знать.
Самый неинтересный вблизи человек в глазах зрителя с богатой фантазией и твердым желанием постигнуть окружающую его жизнь может обрести колдовское очарование, стать загадочным и волнующим. Можно испытывать глубокие чувства по отношению к незнакомцам, но стоит только познакомиться с этими людьми, как чувства безвозвратно исчезают, потому что возникает понимание, а следом — искренняя приязнь или неприязнь.
Некоторые писатели — сознательно или бессознательно — эксплуатируют это волнение наблюдателя в присутствии актеров. Например, Джозеф Конрад. Загадочное, волнующее очарование его персонажей, особенно женских, рождается оттого, что он совершенно ничего о них не знает. Он словно сидит в отдалении, наблюдает за их действиями и удивляется, на протяжении сотен страниц повествования Марлоу, он всерьез удивляется, какого черта они ведут себя так, а не иначе, что они чувствуют, о чем думают. Всевидящий взор романиста-творца, который точно знает или делает вид, будто знает, что происходит в душе и мыслях его персонажей, заменяется взглядом путешественника, взглядом незнакомца, который начинает писать, ничего не ведая о своих актерах, и только по жестам может представить, что у них на уме. Конрад, надо признать, умудряется не слишком вдаваться в подробности; у него нет палеонтологического воображения и плохо получается по жесту реконструировать мысль. В конце романа его героини так же призрачны, как в начале. Они совершают какие-то поступки, и Конрад постоянно удивляется, — не доискиваясь до сути, — почему они ведут себя именно так. Его удивление заразительно: читатель так же, как автор, безнадежно озадачен и считает персонажей необычайно загадочными. Тайна всегда доставляет удовольствие и будоражит кровь; однако глупо слишком восхищаться ею. Загадочно то, чего мы попросту не знаем. Всегда будут тайны, потому что всегда будут непознанное и непознаваемое. Но лучше все-таки знать то, что можно узнать. Некоторые литераторы, например, искренне гордятся тем, что не разбираются в науках, выставляя себя самонадеянными неучами. Если персонажи Конрада загадочны, то это не потому, что они сложные, непонятные или слишком утонченные, а потому что автор не понимает их; он не знает, какие они, что-то предполагает наугад и в конце концов расписывается в своей неспособности их понять. Честность, с какой он признается в своем неведение, достойна похвалы — но не само неведение. Персонажи великих романистов типа Достоевского и Толстого совсем не загадочны; их нетрудно понять, потому что они соответствующим образом выписаны. Такие писатели живут со своими персонажами. А Конрад лишь наблюдает, оставаясь на расстоянии, не давая себе труда никого понять и не пытаясь вообразить хоть какую-то приемлемую гипотезу.
