Когда дед Нонна, с бьющимся сердцем, пришел в порт, он как раз увидел «Золотую траву», которая на всех парусах огибала мол.
— Дурья башка! — заорал он в едва светившуюся, холодную, почти неподвижную морскую пустоту. — Дурья башка! Дурья башка! Трижды дурья. — Ему показалось, что на барке поднялись руки. В порту залаяли собаки, вроде бы на луну, которой, однако, не было. — Уймитесь, канальи! — прикрикнул на собак старик. — Пусть их плывут куда хотят! — Собаки умолкли, но вокруг замелькали короткие вспышки света. Люди, стоявшие не толпой, а поодиночке, щелкали зажигалками, раскуривая трубки или сигареты. За удалявшейся «Золотой травой» наблюдал не один только Нонна.
Он никак не мог решиться вернуться домой. Долго топтался он в порту, то останавливаясь в свете луча с маяка, то возвращаясь, как бы желая в чем-то окончательно убедиться. Он был обескуражен. В небе было что-то сверхъестественное. Никогда еще земля не казалась такой малостью. А проклятый океан делал вид, будто он-то тут ни при чем. Тем не менее, хоть и неохотно, Нонна вернулся домой. Слабый свет виднелся из-под двери комнаты его сестры. Он приостановился, раздумывая, следует ли ему войти, чтобы сказать ей или всего лишь жестом показать, что натворила эта дурья башка. Потом он решил, что сестра и без того все знает.
Открывая свою дверь, чтобы вновь улечься, он услышал как бы разрозненные отзвуки взрывов. Деревянные перегородки вздрагивали, наружная стена содрогнулась так сильно, что висевшая над его ночным столиком фотография, на которой он был снят в форме королевского флотского старшины, сорвалась с гвоздя и упала прямо на фонарь, разбив стекло, но не погасив света, что неисправимый Нонна посчитал хорошим предзнаменованием. Вдруг под натиском гула, похожего на человеческие вопли, распахнулось окно. «Ну вот и началось, — подумал Нонна, — вот все и рушится. Солоновато теперь придется». Тут на пороге показалась сестра все еще в ночной рубашке, со свирепым видом она сказала:
— Чего вы ждете, бездельник вы этакий, надо же идти помогать людям. Стыда у вас нет!
Он тотчас же вышел, а она поспешно принялась напяливать самую старую свою одежду, чтобы последовать за ним. Едва переводя дух, погрузившись по колени в воду, тотчас же, как только спустился со ступенек, которые вели с его дворика к дороге, он пошел по улице, как по реке, до самого порта, где царило неописуемое смятение. Прежде всего вытаскивали из домов детей и укладывали на ручные тележки увечных стариков, чтобы оттащить их на еще возвышавшиеся кое-где островки суши. Когда Нонна увидел высоту волн, накатывавших с юго-запада, он подумал, что наступил конец света. Но ему сказали, что прилив уже несколько спал, а в первые четверть часа его натиск был таков, что люди едва не лишились рассудка. Творилось что-то невероятное. Моряки с окровавленными лбами, высоко подняв аварийные фонари, выкрикивали приказания, которые были понятны лишь им самим. Сигнал бедствия надрывался с той стороны, где помещалась пожарная оснастка и машина, но охранявшие их стены рухнули, и все увидели, что красная машина с повисшими во все стороны шлангами, тыкаясь в фасад, плавала в воде.
Старик Нонна промок до костей. Он несколько раз упал, помогая кому сумел и чем мог. Он проклинал свою старость. Время от времени, и чем дальше, тем чаще, он принужден был делать передышку, прислоняясь к какой-нибудь стене и стараясь укрыться от урагана. Ошеломленно смотрел он, как проплывают мимо него ящики, бочки, разбитые в щепы крольчатники и курятники, куски мачт, всевозможные обломки всех сортов, в том числе квашня из булочной; он боялся лишь одного — появления трупов. Но это его миновало.
Уже давно рассвело, когда он вернулся к себе, пробираясь краешком песчаной равнины, на высоких травах которой раскачивались порванные сети. Он совсем обессилел. Его более или менее уцелевший дом был наполнен детьми, которых сестра старалась обсушить возле огня, ободряя и словами, и горячим чаем. Одни из них тихонечко плакали, другие всего лишь икали, глаза же у них оставались сухими — настоящие дети рыбаков. Нонна обсушился, как смог, сменил одежду. Вынул из буфета бутылку рома, купленного в предвидении новогоднего праздника. Хороший грог согрел его тело, но голова и сердце не могли успокоиться. Что сталось с Пьером Гоазкозом и теми четырьмя, что разделили с ним его судьбу? Дурьи башки у всех пятерых.
К полудню появились на помощь рыбакам крестьяне. Бедняки пришли босиком, засучив по колено нанковые штаны. Более состоятельные запрягли своих лучших лошадей в английские праздничные шарабаны и напихивали туда столько людей, сколько те могли вместить. Другие сообразили принести хлеб, водку и сидр. Появились и автомобили, которые вели буржуа в очках и мохнатых пальто, они, покашливая, останавливались на границе затопления. Но никто из этих господ не отваживался приблизиться к берегу. Им было страшно. И не только из-за морских валов, которые все еще вздымались в нескольких сотнях метров, а потом с грохотом обрушивались, оставив после себя взбаламученную пену. Они боялись голубых глаз рыбаков, чей отсутствующий взгляд смущал их, как бы говоря: вы-то чего вмешиваетесь? Конечно, они — родственники, но если родство не мешало в обычное время обмениваться саркастическими намеками и традиционными шуточками, то сейчас и речи быть не могло, чтобы одни жалели других, терпящих бедствие. Сегодня сохранялась дистанция. Потом тут появились именитые граждане, чиновники, люди при исполнении своих служебных обязанностей, депутаты, которые обязаны удостовериться в происшедшем и подсчитать необходимые для восстановления денежные затраты. Разумеется, появились и просто любопытные, но эти стеснялись приблизиться, хотя и испытывали желание помочь.
В доме Нонны остановилась передохнуть целая крестьянская семья, которая, надеясь быть полезной, с орудиями производства на плечах прошла пешком две мили. Их среди ночи разбудило неистовство прилива. Родители утверждали, что они отчетливо расслышали на таком расстоянии, как трещали разламывающиеся шхуны, которые швыряло о стены. А дети подобрали на крытом гумне сбившихся с дороги птиц, полуживых, неспособных взлететь так, чтобы не удариться о первое же препятствие. Безумные птицы — говорили дети.
Птицы. Нонна не подумал о них потому, что ни одной не видел во время этого светопреставления. Наверное, они улетели далеко на сушу или летали над портом слишком высоко. Удалось им спастись от разбушевавшейся стихии? Старик ускорил шаги по направлению к маяку, который непрерывно направлял двойной луч в туман. Когда он подошел к подножию башни маяка, он почувствовал под ногами трупики пернатых. Наклонился, чтобы ощупать их. Он опознал серебристых чаек и бретонских бакланов, таких же, как он находил после бури возле маяка Креака и Уэссана. Несчастные птицы, обезумев от ужаса, не знали, в какую сторону им следует лететь. Их привлекал к себе мощный фонарь маяка, как ночных бабочек привлекает керосиновая лампа. Некоторые пикировали прямо на свет, и сила удара их разом приканчивала. Большинство птиц описывало вокруг светового пятна все более и более сужающиеся круги, пока они не ломали о стекла крыльев. В бытность свою сторожем на маяке, Нонна как завороженный смотрел на этот смертельный балет, тем более что, когда птицы носились перед ним, находившимся внутри, размах их крыльев казался ему огромным, а размер самих птиц фантастическим. Увидев это впервые, он подумал, что его атакуют души из чистилища, потому что эти беспорядочные наскоки бледных призраков сопровождались неистовым криком, в котором, как ему казалось, он различал человеческие стоны и даже мольбу о помощи. Некоторые сторожа этого прямо-таки не выдерживали. Необходимо было возвращать их на землю, пока они совсем не обезумели и не стали подавать опасные неверные сигналы. Он-то, Нонна, очень быстро совладал с собой и даже впадал, пожалуй, в некий экстаз при этих спектаклях, которые даже самого уравновешенного человека могут побудить задать себе вопрос о расстоянии между жизнью и смертью, между земной жизнью и тем светом; нельзя не задуматься о тайных узах, связывающих человека с птицами, и о повсеместно проявляющемся антагонизме между естественными частицами, составляющими жизнь. Сторож Нонна был всего лишь зрителем, а не судьей — привилегированный, но одновременно и бессильный зритель этой нечеловеческой драмы, он любил поразмышлять о сущности бытия.
Именно поэтому Пьер Гоазкоз, жаждавший полной разгадки, почти разгадал Нонну. Он непрестанно использовал тысячу поводов, никогда не объясняясь в открытую, но упорно добиваясь от него рассказов о днях и ночах на маяке. Он стремился выудить изо всего, что говорил Нонна, а изъяснялся тот достаточно туманно, какое-то просветление, которое помогло бы его собственным поискам извечно искомого ответа. Гоазкоза завораживало то обстоятельство, что Нонна прожил часть своей жизни на вершине свечи, прямо стоящей среди моря на невероятном каменном стебле, цветок которого представлял собой фонарь — источник света, Живя там — ни на земле и ни на море, вознесшись в небо, хоть и будучи ему чуждым, можно ведь себя почувствовать нигде, то есть очень близким к тому, чтобы очутиться по ту сторону жизни — стоит только на миг отключиться, перестать цепляться за повседневные мелочи, только благодаря которым вы и существуете. Нонна очень бы хотел очутиться на том свете, даже без уверенности в возможность возврата, чтобы рассказать своему другу Гоазкозу, каково-то там. Множество раз он пытался, но у него не получалось, хоть он и готов был потерять рассудок ради последнего шага. Но как бы он ни исхитрялся, всегда оставался на этом свете. Тот свет его явно не принимал. Тем хуже для Пьера Гоазкоза.
