…Это случилось в Верхней Силезии. Эшелон два дня стоял на станции, забитой товарными вагонами, ящиками, мебелью, бочками. Среди пленных прошел слух, что их хотят передать нацистским ученым и хирургам для биохимических экспериментов и вивисекции. Об этом случайно проговорился какой-то пьяный эсэсовец.
Бунт вспыхнул, когда открыли двери для очередной раздачи баланды. Не сговариваясь, бросились они на охрану, разоружили часть эсэсовцев, и начался жестокий неравный бой, бой без милосердия, бой до смерти. С одной стороны — пленные, у которых не осталось никакой надежды, кроме неминуемой смерти; с другой стороны — палачи, озверевшие из-за того, что эти худющие голодные полуживотные неожиданно вышли из повиновения, разрушили не только их планы, но и навлекли на них гнев гестаповского начальства…
Время от времени Сергей топал ногой по доске, чтобы отпугнуть крыс, и снова погружался в воспоминания.
Он тоже бросился в бой вместе со всеми, с единственным желанием убивать или погибнуть, но… Автомат, вырванный из рук эсэсовца, захлебнулся после первой очереди. Остановленный в своем порыве, он смотрел на непригодное теперь оружие, когда груда ящиков, за которыми он стоял, повалилась на него от взрыва гранаты. Его швырнуло на землю, он покатился по платформе и упал между рельсов, под колеса вагона. Оглушенный, он лежал там минуту или две, а потом…
Когда он поверил в свое спасение? Когда дополз до товарного вагона и чудом раскрыл его дверь. Когда интендантский поезд тронулся. Вагон — его движущееся пристанище и укрытие — был набит женским трикотажем, банками консервов, бутылками с вином, галлонами со спиртом, — все, наверное, награбленное в одном из польских городов. Десять дней путешествия за счет рейха. И в то же время это были десять суток безотчетного страха. Те десять дней еды было вдоволь, и он накапливал жизненные силы. Но все это время смерть ходила где-то рядом. Ведь он сразу же понял, что выйти из вагона — один шанс из тысячи. Рано или поздно, как только начнут разгружать вагон, они должны были найти его.
В своем путешествии в никуда он боролся с чувством страха. Колеса выстукивали: «Ты умрешь, ты умрешь, ты умрешь…» Но в нем росла новая сила, она не могла смириться с логическими выводами и с каждым днем все настойчивее взывала к жизни.
Жизнь, смерть, надежда, уверенность…
Что ж, на конечной станции он бы дорого продал свою жизнь. Во всяком случае, убил хотя бы одного, прежде чем погибнуть самому. Каждая остановка поезда могла оказаться для него последней.
И все-таки чудо свершилось.
Ill
— У этой девушки, дружище, только один недостаток — она влюблена в серьезную музыку… Шопен, Лист, Бер-р-лиоз-з! — Он комично вытянул губы, наклонил голову и закатил глаза. — И Вагнер… Вагнер обязательно! Каждый раз, когда я прихожу к ней, меня часа два непременно угощают каким-нибудь концертом для фортепьяно с оркестром, а я…
— То-то и оно! — перебил его Тентен. — Но после концерта ты-то не остаешься в долгу — угощать ее чем-нибудь похлеще?
— Где там. Мы встречаемся не так-то часто.
— Рассказывай… Я вижу, ты, брат, кое-чему научился у нее, — снова поддразнил его Тентен.
Андре Ведрин пожал плечами и умолк, уткнувшись взглядом во что-то невидимое. Это был красивый высокий парень с правильными чертами бледного удлиненного лица. Черные глаза, каштановые волосы. В свои двадцать четыре года он уже многое изведал в жизни и везде, где только можно, запросто играл роль отчаянного парижского повесы. Военное время требовало от него цинизма, но на самом деле он имел нежную, легко ранимую душу. Он сам считал себя твердым и рассудительным, но в действительности вечно совершал что-то донкихотское и попадал в самые невероятные истории.
К движению Сопротивления он примкнул без особого энтузиазма, но со временем стал ближайшим помощником руководителя организации франтиреров и партизан департамента Пюи-де-Дом.
— Она говорит то же самое, — неожиданно улыбнулся он. — Что через год я стану профессором консерваторий!
— Становись себе на здоровье, а сейчас пропусти стаканчик — и айда на боковую. Проверь, какие перины в этом доме!
Привычным движением Тентен наполнил стаканы: двадцать лет за стойкой — это кое-что значит! Золотистое, прозрачное вино приятно журчало. Тентен закупорил бутылку и нежно поставил ее на стол. Хорошее вино не любит, когда его держат открытым или взбалтывают.
— Нет, я пойду… Надо упаковать саквояж. Завтра утром на поезд. Меня ждут в Лионе.
— Послушай, дружище, ты с ума сошел. Сейчас уже одиннадцать, а точнее, десять минут двенадцатого. Комендантский час начался десять минут назад, а мосье, видите ли, вздумалось совершить вечерний моцион. Нет уж, будешь ночевать здесь! Особенно после сегодняшних событий.
— И все-таки я пойду… Мне просто необходимо…
— Тебе нужен саквояж? Я одолжу тебе свой, и рубашку тоже, и пижаму. Все, что пожелаешь.
— Мне еще надо взять документы…
— Ты…
Его прервал телефонный звонок.
— Прости, я мигом!
Нескладно ступая (он был давним членом клуба тяжеловесов), Тентен направился в столовую, а Андре Ведрин взял со своей тарелки косточку и еще раз обсосал ее. Он чувствовал себя великолепно. «Рагу у Маринетты — чудо кулинарного искусства!»
В маленькой опрятной кухоньке с приятной бело-голубой мебелью было тепло и уютно. «Здесь чувствуешь себя в безопасности. Комната словно создана для спокойной, мирной жизни».
Андре Ведрин улыбнулся, вспомнив о пистолетах и автоматах, спрятанных в подвале кафе в пустой бочке. Хотелось спать, и он утомленно закрыл глаза.
«Счастливчик Тентен. Своим вином он зарабатывает на все необходимое: и еда есть, и выпить найдется — словом, ему завидуют многие. Да это и не удивительно, у него собственный виноградник и кафе. Он — храбрый человек. А его жена? Где теперь она, Маринетта? А-а, поехала к матери в Понтжибо. Пробудет там до завтрашнего вечера…»
Он задремал.
— Эй, Деде! Тебя что, разморило? Это тебя!..
Андре вздрогнул и удивленно уставился на Тентена.
— Что меня?
— Звонят тебе, не понимаешь?
— А-а!
— Да проснись ты, черт сонный!.. Это Перришон… Мато!
— Мато? Да не может быть, — вмиг проснувшись, Андре поспешил к телефону. — Алло, это Ламбертен! Привет… Ты звонил в гостиницу? Да, решил остаться у Тентеиа… Ну, хорошо, хорошо… Договорились. Всего наилучшего… Он положил трубку и задумался.
— Зачем ты понадобился Мато?
Андре даже вздрогнул от неожиданности: Тентен стоял сзади, а он и не слышал, как тот подошел.
— Завтра я в Лион не еду… Должен встретиться с ним в девятом часу, когда начнут работать учреждения.
Казалось, он внимательно разглядывает столовую, обыкновенную столовую мелкого буржуа, переполненную разными безделушками, но взгляд его равнодушно скользил по стеклянным дверцам высокого буфета, маленькому столику с огромной вазой и искусственными цветами в ней, такими грустными и большими, что они походили на похоронный венок. Углубившись в свои мысли, он ничего не замечал.
— Может, это по поводу сегодняшних событий? — спросил Тентен, раздумывая, что бы это могло вызвать такую обеспокоенность у Андре.
— Все может быть…
И они начали обсуждать события прошедшего дня — убийство немецкого офицера, облаву. Кто он, отчаянная голова? По всяком случае, не франтирер и не партизан, в этом они Пыли убеждены, потому что никто приказа стрелять пока не отдавал. Может, кто-то из Объединенных сил Сопротивления? Возможно. Но скорее всего одиночка.
— Как бы там ни было, а этот парень молодчина! — безапелляционно заявил Тентен. — Бесстрашный, черт! Укокошить одного из бошей, да еще офицерчика, среди бела дня, перед самой тевтонской комендатурой — очень хороший пример для многих.
Мартен Граипа, а для друзей просто Тентен, сын виноторговца из Далле и вот уже около двадцати лет хозяин небольшого кафе, любил «молодцов». Мужчины для него разделялись на две категории: молодцов и пентюхов.
Здоровяк, в прошлом гроза всех вечеринок предместья, он и теперь, в свои пятьдесят, при случае запросто встревал в драку. И никому не уступал, разве что своей Маринетте. Это было у Тентена уязвимым местом, он до самозабвения любил свою маленькую языкастую женушку, с которой счастливо прожил не один десяток лет. Дома она была полновластной хозяйкой. Но Маринетте дважды в жизни пришлось поступиться. В первые годы их семейной жизни она не смогла помешать Тентену, ярому болельщику и верному патриоту клермонского стадиона, посещать все матчи любимой команды, следить за взлетами и падениями своих «молодцов». И теперь вот уже семь или восемь месяцев она так же не могла запретить ему участвовать в операциях против бошей.
— Что за чертовщина! — пробубнил Тентен. — Торчим в столовой, вместо того чтобы спать. Ох, и попадет мне от Маринетты.
