Куда же ты убежала, Эстер, с этой земли, из древней державы Хюнтемаля Какчикеля Ашкаплика, — земли, по которой беспрестанно вынуждены ступать твои чистые белые ножки, то и дело оскальзываясь в крови и гное? Вынуждены — и сами этого хотят. Хюнтемаль Какчикель Ашкаплик. Ашкемаль Хюнтемплик Чикелькак. Ашкапмаль Чикельмаль Хюнтеплик. Ашкаплик — пли! — пли! — плик. Хюнтемаль, маль, mal, mal.[4] Какчикель: чик, чик, чик. Ох, куда ты хватила, фантазия человеческая! Ухатесмала.
— Можно к тебе, милый? — спросила девушка из машины рядом, бежавшей уже, собственно, не по шоссе, а по воздуху, на целый вершок от бетона.
— Какчикель, — ответил Йожеф.
— Ухатесмала, — сказала девушка.
— Ашкаплик, — сказал Йожеф.
— Хюнтемаль, — сказала девушка, вытянув губки, как для поцелуя (а в губах бесстыжим символом — сигарета с марихуаной).
Словом, по здравом размышлении, Йожеф, кажется, хотя не показывая этого, полюбил девушку. Бедное, несчастное создание, какой гиблой дорожкой пошла, путеводные звезды над ней загораются только затем, чтобы снова погаснуть. Соитие, соитие, хоть сто раз в час, — что толку, если потом опять и опять брести, спотыкаясь в обломках наслаждения и всего этого земного существования, по горло вваливаясь в его вонючие ямины: ни уйти, ни обойти? Полюбил — или, что одно и то же, как умные люди говорят, — пожалел; пожалел со всем ярым пылом своей безмерной, прожигающей ребра злобы.
— Катись ты к черту! — сказал он, опять отвечая самому себе и на сей раз — на своем родном языке. — Как тебя зовут? — опуская стекло, крикнул он в окно мчавшейся в полуметре машины.
— Хуана, — сказала девушка. — Можно к тебе, милый?
Йожеф до отказа вдавил педаль, круто вывернул влево — наконец-то разрыв! — и, обогнав большой черный «шевроле», встроился в третий ряд, между глянцевитым жучком-«фольксвагеном», в который он чуть не врезался, и взвизгнувшим тормозами гигантом «крайслером», который чуть не въехал сзади в него самого. Машины курящимися безголовыми змеями равномерно скользили вперед, дождь равномерно сыпал, и однообразный гул моторов разливался по застланным влажной дымкой полям, — накатит, вскипев, на какой-нибудь одинокий дуб, отчаянно борющийся за существование в этой все более призрачной местности, обовьет его и с удовлетворенным журчаньем отхлынет к подножью дальних гор.
— Хорошо еще, что горы есть на свете, — сказал Йожеф. — Горы на заднем плане, которые благопристойной декорацией заступают дорогу всезатопляющим крестным мукам, как на картинах средневековых живописцев.
Машины шумным потоком в четыре ряда катили по безбрежной калифорнийской равнине. Ребенок или собака задохлись бы в извергаемом глушителями чаде, как евреи и цыгане много лет назад задыхались в гитлеровских фургонах, в выводимых внутрь выхлопных газах.
— В Монтане можно поставить восемьдесят тысяч машин. До места, а рядом там еще автодром, добираются по трем шоссе, как мне сказали перед отъездом, — сказал Йожеф. — Одно идет с побережья. Все три забиты стекающимися отовсюду машинами. Фестиваль (неисповедимы пути твои, о господи), — сказал Йожеф, — устраивает владелец автодрома для процветания своего дела.
Монтана — маленький горный поселок, населенный фермерами, автодром сооружен у подножья гор, возле перекрестка шоссейных дорог. Говорят, участок под него, который, слава богу, откупили у глупого мужичья, стоил дешевле головки лука. Вон они, мужики, на корточках сидят на склоне рядком, таращатся на старый «фордик» в этом потоке, готовом низринуться на Монтану. Больше ста здесь и в крайнем левом ряду не дашь, даже если не соблюдать предписанный интервал. Кое-кто даже за рулем мгновенье-другое клюет носом. «Смертельно опасно!» — сказал себе Йожеф, который двое суток подряд не смыкал глаз. Но, если поднажать, может, удастся среди ста тысяч голов отыскать одну — головку Эстер, пока навсегда не улетела с воспарившим ввысь человечеством.
— Можно к тебе, милый?
— Какчикель, — сказал Йожеф.
— Ухатесмала, — сказала девушка.
— Ашкаплик, — сказал Йожеф.
Неужели задремал? Он протер глаза. Опять эти чертовы марихуаны, откуда они взялись? Вот чертов водитель. Вот чертова девка.
— Можно к тебе, милый?
— Сейчас, милая, вот сбавлю скорость до пятидесяти, тогда прыгай, — сказал Йожеф. — Только враз обеими ножками!
Он разогнался до ста десяти, ста двадцати, но те почти тотчас его нагнали.
— Пожалуйста, не думайте, будто я сижу на чужих коленях, — сказала девушка. — Это мой муж; но если женишься на мне, я с ним разведусь.
— Зачем тебе разводиться? — сказал Йожеф.
— Мы уже несколько месяцев женаты, успели друг другу надоесть, правда, милый? И если возьмешь меня…
— Тогда прыгай! — сказал Йожеф.
Женщина засмеялась, вынув сигарету изо рта. Два ряда хищных блестящих зубов, как оскаленная собака. А вообще-то красива: овальное лицо с правильными чертами, жгучие черные очи, волосы тоже, как вороново крыло, слегка вьющиеся, — примесь негритянской крови, наверно. Когда засмеялась, зрачки у нее сузились — от смеха или от морфия? Интересно, а в постели они у нее расширяются? «Убирайся к черту», — сказал Йожеф на родном языке; но ни обогнать, ни отстать было невозможно, впереди возникла очередная пробка. Наводнившие шоссе машины замедляли ход, капотами чуть не налезая на багажники.
— Cuidado galanteador![5] — рассмеявшись, сказала женщина по-испански. — Денег у меня нет, на деньги не рассчитывай! Что было, муженек в первую же неделю подобрал. В банке лежали, из жалованья откладывала, — представляешь, какая дура, но муж как взялся меня колотить, колотил, колотил, пока не отдала, и тут же в карты просадил; но хоть не бьет теперь. Испортачила я свою жизнь.
— А муж слышит, что ты говоришь?
— А как же, — сказала женщина. — У него на коленях сижу. Можно к тебе, милый? В Монтане бы и обвенчались, неужели же какого-нибудь попа-дурака не сыщем.
— Но сначала тебе надо развестись, — сказал Йожеф.
— Это верно, — засмеялась женщина. — Но ведь это ужасно долго! Вот за что и люблю тебя, милый, такой ты умник-разумник, все разложишь по полочкам. Йожеф снял руку с баранки и послал воздушный поцелуй.
— И жена меня за это же любит.
— Правда, любит? — спросила женщина немного погодя. — Но не против, наверное, и развестись?
— Еще бы!
— Ну вот мы и договоримся с ней. Ты ей отступного дашь, если деньги есть. У меня-то нет. Муж в первую неделю всё из банка забрал.
— А почему позволила? — спросил Йожеф. — Бил?
— А ты откуда знаешь? — засмеялась женщина. — Наверно, я уже рассказала? Но больше уже не бил, только один разочек, и то не больно.
— А один разочек за что? — спросил Йожеф.
— Издевалась над ним, — засмеялась женщина. — Борода еще не выросла, так он затылок себе подбривает каждую неделю, думает, и спереди вырастет.
— Бьет, значит, — сказал Йожеф. — Вон любовь какая идеальная. А что было бы, если б еще и сдачи давала…
Уже смеркалось, и почти все машины включили подфарники. Гигантская фантастическая змея из красных точек, будто на пуантилистской картине, уходила вдаль, во всю свою трехсоткилометровую длину извиваясь по необъятной калифорнийской равнине. А вдоль этой змеи тянулась другая, повторяя ее извивы: невидимая телеграфная линия. А вверху, в облаках, — третья, бледная копия первой, огненной, отражающая изгибы, повышения-понижения земной поверхности. «Змеи, кругом змеи», — пробурчал Йожеф. Монтана там, в горах, еще не освещена. Но и по этим красным огонькам не трудно догадаться, что внутри, в темной змеиной утробе. Змея пожирает змею, сильная — слабую, яркая — бледную. Хуана на коленях у своего змея и сама змея, полупроглоченная. Мир, многократно пожирающий сам себя, свой собственный хвост! Йожеф выглянул в окно. Справа, в нескольких шагах от автострады, он увидел гигантскую анаконду. Быстро поднявшись над покрывавшим саванну злаковником и мерно покачивая головой в красновато подсвеченных машинами сумерках, она пристально смотрела на него. Это был крупный экземпляр, метров десяти ростом, с гладкой кожей в изящных серо-бурых квадратиках.
— Змеи, ophidia, один из отрядов класса пресмыкающихся, — сказал Йожеф. — Спинной хребет состоит из очень большого числа позвонков, иногда до трехсот, каждый, за исключением первого, снабжен парой разомкнутых — ложных — ребер. Перебирая ими, змея ползком передвигается, часто с поразительной быстротой. Барабанная перепонка, барабанная полость и мочевой пузырь у змей отсутствуют, легкие сильно вытянуты в длину, ороговевший язык имеет тонкое раздвоенное окончание и втягивается в особое мускульное влагалище. Когда змея широко раскрывает пасть, верхнечелюстная кость выдвигается вперед, приподымая ядовитый зуб и почти отвесно направляя его книзу; при этом, вследствие давления на ядовитую железу, яд стекает по зубному канальцу в ранку, попадая в кровь укушенного животного и поражая нервную систему или органы дыхания.
