Товарищи сковырнули с бутылки пробку, разлили вино в пластмассовые стаканчики и залпом выпили. Потом они закурили и некоторое время сидели, погрузившись в молчание.
У Хохлов на краю участка под большой плакучей березой стоит строительный вагончик. Какими судьбами заехал он на личное подворье, неизвестно. Аккуратно выкрашенный голубой краской, вагончик кажется таким добротным, что просто не верится, будто он списанный. Впрочем, друзей Толи Хохла неясное происхождение вагончика никогда не интересовало – главное, что он был и что Хохол-старший не совал в него носа. Раньше вагончик сотрясался от воплей и магнитофонной музыки, его пучило от табачных извержений, но Толин родитель терпел все это и лишь поглядывал, чтобы молодежь не топтала грядки. Он думал, что таким образом решает проблему поколений.
Но со времен тех шумных юношеских посиделок минуло уже три года. Толя Хохол и его товарищи стали взрослыми – они отдали Родине воинский долг и могут теперь выпивать, где им вздумается. Почему же тогда свою встречу они празднуют не где-нибудь в ресторане, а снова здесь, в старом хохляцком голубом вагончике? Ответ прост: потому что отсюда сегодня им приятней всего бросить взгляд на прожитое.
Толя Хохол, Гарик Нефедов, Ксюха и Шерстяной – все они в сборе, кроме большого Гали. Три года – не кот начихал; все четверо за это время успели чрезвычайно возмужать. Набившись в тесноватое помещеньице, они наполнили его уже не подросточьими тирольскими кликами, а сдержанным низким гудом, словно в вагончик влетел рой шмелей. В несуетливой рассадке и в их умелом обращении с бутылочными пробками сказывается немалый опыт. Товарищи успели уже пройти известные стадии мужского превращения. Армейскую службу они испытали, как окукливание, которое само есть жизнь внутри жизни. Каждый теперь цветет ставшей на крыло зрелой особью, и, без сомнения, каждый познал в себе силу пола. Только нечаянный хохоток да порой излишнее бахвальство в речах обнаруживают, что собравшиеся мужи кое-что удержали из детства.
Впрочем, надо отдать им должное, основания для бахвальства у друзей имеются. Жизнь складывается для всех удачно, кроме, правда, большого Гали, которого с ними нет. Толю Хохла, получившего в армии шоферские права, батя пристроил на хорошее место – возить какое-то начальство. Шерстяной фарцует; недавно он удачно провернулся со шмотками, а теперь собирается в Прибалтику мыть янтарь. Ксюха с Гариком Нефедовым в своем «хим-дыме» без хвостов отучились курс, и это несмотря на то что Гарик весной женился. Таким образом, хоть никто специально и не подгадывал, но встретились они очень вовремя. В самый такой момент, когда мечты их, распустившись въяве, еще не успели облететь и обратиться в быль. Каждый из четверых полагает, что обрел уже свое поприще, и каждому думается, что он стал самостоятельной личностью. Прошлое их мальчишеское соперничество уступило место взаимному снисходительному великодушию, которое обычно предшествует распаду команды.
Но этот распад – он должен случиться потом, а сейчас очередная выпитая бутылка только усиливает их чувство товарищества. Пока что они – коллектив, и настолько дружный, что когда их четверка, выстроившись позади вагончика, одновременно отливает, то плакучая береза становится пятой в их шеренгу и солидарно струит лиственные золотые потоки. Хотя, конечно, пятым должен бы стоять Галя.
Что с ним случилось – этого никто точно не знает. По слухам, Галя пытался поступить в летное училище, но не поступил и от огорчения повесился. В другом варианте он убил не себя, а кого-то другого и теперь якобы сидит за это в тюрьме. Сейчас товарищи пьют и не за здравие его, и не за упокой, а просто за большого Галю и вспоминают со смехом о том, как он получил свое женское имя.
На самом деле он Гена – Геннадий, по фамилии Заяц. Собственно, она же, фамилия, и служила ему прозвищем, но лишь до тех пор, пока он не перерос остальных ребят в классе. Потом обращаться к нему по фамилии стало небезопасно, и было время, когда он жил вообще без прозвища. Но штука в том, что он был не единственный в классе Заяц. С ними училась также его сестра Алка – хотя и двоюродная, но с такой же смешной фамилией. Чтобы их различать, в классном журнале были проставлены инициалы «А.» и «Г.». Так вот, однажды пришла в школу новая учительница и стала со всеми знакомиться.
– Заяц А. – это кто? – спросила она.
– Алла, – ответила с места Алка.
– Хорошо, – сказала училка. – А Г., это, наверное, Галя?
Так и сделался Гена Галей. Большим же его прозвали за его размеры.
Но от смеха до грусти во хмелю один только шаг.
– Где-то теперь наш Галя… – задумчиво говорит Нефедов.
– Кто его знает… – печально отзывается Ксюха.
– Икает, наверное…
Хранить вертикальное положение становится затруднительно. С полчаса еще они сидят, подпирая друг друга плечами, но потом Шерстяной, а за ним и все остальные перемещаются со скамьи на пол. Некоторое время товарищи разговаривают лежа, но постепенно связь между ними и по отдельности в бормотании каждого исчезает. Эфир в вагончике заполняется бессодержательным носовым белым шумом.
– Время, однако… – пробормотал Нефедов.
Что означали его слова, к какому времени относились? Если к астрономическому, то оно шло исправно, как всегда, – небо и всю ближнюю с дальней округу уже основательно прибирал вечер. Если ко времени личному, то ему никогда не угнаться за астрономическим, как не угнаться простому человеку за тренированным бегуном. Человек в трусах давно уже финишировал; отсчитавши положенное число кругов, он измерил свой пульс, надел штаны и ушел домой восстанавливать силы. Тень натягивалась на футбольное поле; позади трибуны, на западе, всплывали, густея, агдамовые, темно-золотистые на просвет тучки. Повинуясь велению времени, стадион покидали последние неханыги – в бурьяне и под трибунными лавками оставались лежать лишь те из них, для кого время вовсе остановилось. На пустыре показались новые лица и зазвучали новые, звонкие голоса. Это значило, что наступил час большой вечерней собачьей прогулки. Четвероногий бомонд прибывал на пустырь в сопровождении своих людей. С чопорным видом кобели и суки исполняли обязательные ритуалы приветствия, но затем, отбросив условности, свивались в живые текучие косяки. Они грациозно резвились, ныряя в росистом бурьяне, а наскочив случайно на спящего человека, взбрехивали и неодобрительно нюхали воздух.
– Давай, просыпайся! – Нефедов легонько пихнул товарища.
– А?.. Я не сплю… – пробормотал Ксенофонтов.
Он пошарил в своем портфеле, но там уже было пусто.
– Хочешь сказать, что пора по домам?
– Что-то в этом роде…
Друзья нехотя поднялись со скамьи. Оба испытывали чувство некоторой незавершенности, ведь они не успели даже толком поговорить. Впрочем, если выпивать, как они, без закуски, то это случается в порядке вещей.
– Может, мы, Гарик, возьмем еще?.. – с надеждой спросил Ксенофонтов.
– Хорошего понемножку…
– Правда, ведь ты у нас образцовый муж.
Нефедов печально усмехнулся:
– Осталось лишь объяснить это Наде…
Собравши в портфель стаканчики и пустые бутылки, товарищи подались на выход, в сторону пролома. Жилдома за забором уже густо процвели одинаковыми желтыми окошками.
Чем берет молодость, так это крепостью организма. Живителен молодой сон. Еще и ночь не вполне смерклась, а Игорь уже очнулся и даже почувствовал, что способен встать на ноги. Спотыкаясь в темноте о лежащих товарищей, он выбирается из вагончика и пытается сориентироваться на местности. Это не так-то просто – знакомый хохловский участок в сумерках словно изменил свою географию. Дорожки лукаво завиваются и вместо калитки выводят то к дощатому летнему сортиру, то к каким-то сараям. Один из этих сараев неожиданно оказывается обитаемым – в нем живет свинья, которая пугает Игоря до сердцебиения, приветствуя его из-за стенки радостным ревом. Наконец ему надоедают эти игры, и он движется к выходу прямо через грядки. Топча хохловские огурцы и ругаясь, Игорь выбирается наконец с заколдованного участка.
Метров сто он шагает на автопилоте в сторону отчих Жилдомов, но потом вдруг останавливается, чешет голову и круто меняет направление. Игорь вспомнил, что он теперь женат и квартирует на улице Островского. Там, в угловом доме номер семнадцать дробь три, его ждет Надя, горячо любимая молодая супруга. Собираясь сегодня на свой мальчишник, Игорь учел, что она не одобряет подобные ассамблеи, и потому соврал Наде, что идет навестить родителей. Он, конечно, знал, что поступает плохо, но все же не до такой степени, потому что не предполагал, что приятельская попойка обернется спаньем впокат. По немощеным улицам частного сектора Игорь идет нетвердой кукольной походкой, и стук каблуков о землю отдается в его голове. А сзади за ним крадется нечистая его совесть, примериваясь напасть, когда он немного протрезвеет.
