Однажды Черчилль произнес афоризм, которым стали оправдывать любые казусы: «Демократию можно расценивать как не самую лучшую форму правления только если не принимать во внимание все прочие формы из когда-либо существовавших». Аргументация в заклинании отсутствует, звучит оно примерно как «нет бога, кроме Аллаха» или «учение Маркса всесильно, потому что оно верно». И утверждение Ленина об учении Маркса, и утверждение Черчилля о демократии — одной природы. В сущности, высказывание Черчилля (равно как и вера людей в его слова) представляет собой продукт идеологический.
Идеология демократическая ничем не отличается от идеологии коммунистической по степени доказательности: это лишь предмет фанатичной веры. Когда демократические политики оправдывают свои преступления тем, что на пути демократии встречаются препятствия, а вот когда мы их уничтожим, будет совсем хорошо — это ничуть не отличается от аргументации коммунистических диктаторов (мол, сегодня помучаемся, а потом наступит счастье). Коммунистическая риторика упирала на светлое будущее, то есть на некое общество, которого никто никогда не видел, — требуется принять возможность такового на веру. Даже либеральные нео-марксисты оправдывают коммунистическое учение тем, что дурные практики (Сталин, Мао, Кастро) его извратили, а подлинного коммунизма пока никто не видал. Так появились нелепые выражения «социализм с человеческим лицом», «еврокоммунизм» и т. п. Мир научился возражать этой риторике: если никто не видел хорошего коммунизма, вероятно, такового не существует в природе — то, что мы видели, и есть коммунизм.
Данная логика рассуждения применима и к демократии. Когда демократы указывают на то, что не войнами, репрессиями, рыночными спекуляциями, колонизацией и т. д. следует мерить демократию, а теми достижениями, кои пока не очевидны, но заблещут, едва устранят террористов, коррупционеров, милитаристов и империалистов, — возражать им следует точно так же, как и коммунистическим демагогам. Демократия явлена нам сегодня во всей полноте своих достижений, по всей очевидности, другой демократии («демократии с человеческим лицом») в природе не бывает. (Вот выведем войска из Ирака, обучим население демократическим нормам, построим светлое будущее… — Извините, этого никто пока не видел, а вот резня идет, взрывают каждый день, людей погибло больше, чем при Хусейне.) Короче говоря, если аргументация против коммунизма была основательна, ее же следует применить к демократии: хороша демократия или нет, нужно судить по ее реальным делам.
Сегодня демократия победила в просвещенном мире повсеместно, есть все основания считать демократию совершенно воплотившейся. Именно этот социальный строй — с мировыми корпорациями, просвещенными миллиардерами, локальными войнами, финансовой кредитной системой, оффшорными зонами для богатых и налогами для бедных, искусством «второго авангарда» и массовой культурой — и является венцом истории. Достигнута блаженная точка развития — и человечество замерло в испуге: как бы равновесие не нарушить!
Выражение «конец истории» звучало уже неоднократно. Сегодня знаменитый фаустовский дух европейской цивилизации в очередной раз обрел счастливое мгновение, которое хочется удержать навсегда. Некогда Гегель полагал, что мировой дух познал себя в Пруссии; современные мыслители считают, что тогда мировой дух ошибся — познать-то он себя познал, но не до конца. Потом мировой дух потерпел поражение под Лейпцигом, потом на поле Ватерлоо, и потребовалось еще полтораста лет, чтобы он возродился в полном объеме. Но вот сегодня, обретя современную демократию, мировой дух наконец-то успокоился.
Таким образом, анализируя демократию, мы очевидно сможем составить мнение о самом фаустовском духе.
Казалось бы, коль скоро известно, какой строй лучший, устанавливай его и живи припеваючи. Но не так все просто.
Несказанной популярностью сегодня пользуется тезис о неоднородности демократий. Этим тезисом русские чиновники оправдывают не вполне нормальные выборы президента, да и западные политики охотно данный тезис поддерживают: он доказывает, что Россия никогда не будет в той же мере демократической, что и Запад. Не задумываясь о том, что почти буквально цитируют Оруэлла («все звери равны, но некоторые равнее прочих»), сегодняшние политики говорят о том, что некоторые демократии демократичнее других. Это звучит дико, но политики утверждают, что каждая культура рождает свою, особую демократию. Так, экспериментальным путем установлено, что русская демократия не похожа на американскую, та, в свою очередь, на немецкую и т. д. Строят вроде бы по классическим рецептам, а получается не совсем то, что предлагалось в образце. Можно, конечно же, допустить, что в России построено нечто иное, недемократическое, что в этой стране демократия невозможна и любое усилие тщетно, но такое утверждение в корне противоречит основному демократическому принципу — равенству возможностей, и следовательно, такое утверждение отрицает демократию как таковую.
Перед нами классический софизм: если демократия в России невозможна, то демократии не существует в принципе. В самом деле, если демократия постулирует равенство меж негром и белым, рабом и господином, то, само собой разумеется, демократические принципы должны быть доступны и разным культурам. А то что же получается: негр белому равен, а американская культура не равна российской? Принцип равенства возможностей не может работать избирательно, или это не принцип равенства. Вероятно, следует признать (если возможности были равны, а результат усилий скуден), что природа края, особенности истории, культурная традиция сделали участие в соревновании заведомо нелепым. Так, хромой может добиться участия в соревнованиях по бегу, но его шансы невелики. Так не является ли цинизмом приглашать его принять участие в забеге?
По результатам состязания можно сделать два вывода.
Первый вывод. Когда речь идет о создании общего демократического порядка мира, имеется в виду такое устройство, которое выберет из граждан разных стран лучших и наиболее адекватных системе и сделает из них элиту, наделив заслуженным богатством. Прочие граждане, формально принадлежа демократическому правовому полю, окажутся в менее выгодных условиях — но причин сетовать на судьбу у них не будет. Их страна не смогла получить убедительных результатов в соревновании, но отдельные граждане добились успеха — вошли в мировую элиту.
Второй вывод. Существует несколько инвариантов равенства — утверждение не столь уж приятное, но, по крайней мере, логичное. Существует, например, равенство детей перед невозможностью участвовать в голосовании, безусловное равенство людей перед неизбежностью смерти, и формальное равенство граждан перед законом. Это все — инварианты равенства, и они не вполне тождественны друг другу. Так, равенства перед законом можно избежать, равенство детей перед лицом взрослых ликвидирует возраст, и лишь равенство живых перед смертью неотменимо. Так и демократии различных культур являют нам возможные толкования понятия «равенство», положенного в основу общественного устройства. Какое именно из «равенств» было вменено в качестве социального регулятора — это действительно вопрос культурной традиции. Возможна также и комбинация этих решений. Например, к определенным традициям данной страны (допустим, крепостному хозяйству) добавляется отбор лучших из хозяев в мировую элиту. Такое решение может стимулировать внутреннее традиционное развитие и одновременно оказаться вписанным в общую картину мира.
Но и этого мало.
Очевидно, что демократий в двадцатом веке было представлено как минимум две: одна — социалистическая и другая — капиталистическая. Возникает путаница. Не могут два совершенно различных строя именоваться одинаково, однако же — умудрились. Одна из демократий управлялась однопартийной системой, а другая — многопартийной. Одна из демократий считала условием своего существования отсутствие частной собственности, а другая, напротив, считала условием своего существования наличие частной собственности. Расхождение это радикальное. Каждая из этих демократий считала себя подлинной, а свою конкурентку объявляла фальшивой самозванкой. Граждане социалистической демократии боролись за то, чтобы жить при демократии капиталистической, а отдельные граждане капиталистической демократии ждали чуда — появления в их странах социалистической демократии.
Так возник поразительный парадокс социальной истории. Капиталистический, либеральный и многопартийный мир противостоят миру социалистическому, казарменному и однопартийному — и обе системы называли себя демократическими. В результате борьбы один из игроков выбыл — сегодня именно капитализм представляет демократию. Как получилось, что социализм (чей принцип — равенство) стал ассоциироваться с диктатурой? Как получилось, что капитализм (чей принцип — неравенство) стал выразителем демократии? Разумеется, можно сказать, что искусственно вмененное равенство и есть тирания — но мы ведь говорим в данном случае именно о равенстве возможностей, то есть о том, что обязательно является прерогативой как социалистической, так и капиталистической демократий. Любой человек в социалистическом мире формально имел шанс стать генеральным секретарем партии (и становился), так же, как при капитализме любой формально мог стать миллионером (и такие случаи тоже бывали). В реальности, разумеется, продвижение к цели было обусловлено многими факторами — но буква закона говорит о равенстве возможностей. Речь о том, что идеология капитализма оправдывает неравенство как цель соревнования, а идеология социализма неравенство как цель отрицает — и при этом оба уклада демократичны. Был даже выдуман такой специальный термин «социалистическое соревнование», то есть состязание в производстве блага для всего коллектива, которое не давало бы победителю социальных привилегий.
