– Костик‚ ты где?
Костик затаился – не отвечает‚ только ложкой быстрее машет: дядя Пуд со счета сбился. Войдет няня – супу не поешь.
– Костик! – надрывается няня. – Анчутка окаянная!..
Костик облизывает ложку‚ сползает с табурета‚ нехотя идет к двери. В коридоре няня с Софьей Ароновной новостями делятся: кто чего достал. Софья Ароновна с рынка‚ у нее в кошелке телячьи ножки. Сегодня суббота‚ придут гости. Полдня на керосинке‚ потом охладить в ванной – вот и студень. И фаршированная рыба. И кнейдлах из мацы с гусиными шкварками – маца от Пасхи осталась. И пирог "Чудо"‚ с изюмом и корицей. Испечет пирог‚ три кусочка отрежет: Нинке‚ да Лёке с Костиком. Так уж у них заведено. А те пекут – Манечку угощают.
– Ароновна... – томится завистью няня. – Почем такие?
Ароновна млеет‚ Ароновна виртуоз в кухонном деле. Ей бы еще изобилие для полноты чувств. Приготовить легко – достать трудно. Ножки – редкость. Телятина продается‚ а ножек нет. Будто в колхозах выкармливают безногих телят. А по специальности Ароновна зубной врач. Вся квартира у нее лечится. И от кашля‚ и от радикулита‚ и по женской линии. А в поликлинике к ней очередь‚ не пробиться к ней в поликлинике. Любимый зубной врач – это кое-что да значит. Она их заговаривает. У них рты раскрыты‚ они молчат и слушают‚ и возразить не могут. Она одна говорит. Пациенты уши развесят‚ а она и сверлит‚ и пломбирует‚ и рвет – им всё равно. Может‚ потому и в зубные врачи пошла‚ что здесь не перебьют. Дома‚ правда‚ тоже с ней не поспоришь. Два слова вставил – скажи спасибо. Семен Михайлович уже который год не говорит, только слушает‚ уже и привык: слушает и не слышит. Что дома‚ что в аптеке: холодный‚ невозмутимый‚ пренебрежительно-внимательный. У него дед сам когда-то порошки толок‚ сам и лечил. И отец. И он кое-что может. Да теперь это не нужно: теперь и врачей полно‚ и лекарства другие. Вот и сидит Семен Михайлович в аптеке на Никитской‚ рецепты презрительно разглядывает‚ ошибки ищет. Найдет‚ аккуратно подправит‚ удовольствие получит. Жильцы по квартире бегают мятые‚ патлатые‚ чуть не в одном белье‚ – по отношению к соседям все бесполые‚ – а Семен Михайлович прежде оденется‚ причешется‚ в зеркало себя оглядит‚ а уж потом из комнаты выходит. Нинкин отец его за это видеть не может: его с детства мытые да чесаные раздражают‚ и хотя вся квартира кличет Семена Михайловича Семеном Михайловичем‚ он принципиально зовет его так‚ как записано в паспорте – Шлёма Мордух-Залман. И он по-своему прав.
– Люди! – вскрикивает Софья Ароновна. – Время десятый час‚ а ребенок не кормлен.
Няня охает‚ тащит Костика в комнату‚ а Софья Ароновна бежит кормить Нинку. Нинка не ее‚ – ее Манечка‚ – но когда Нинкина мать идет в первую смену‚ она и Нинку кормит. "Если сварить на четверых‚ останется и на пятого". Они из деревни когда приехали‚ Нинкина мать месяц из комнаты не выходила. Отец на работу – дверь на запор. Говорят: евреи по квартире ходят. Что за евреи? Какие такие евреи? Слыхом не слыхивали в их краях. Да что говорить: дочка Манечка до восьми лет не знала‚ кто она. Где живет? В России. На каком языке говорит? На русском. Пришла раз с бульвара и объявила за ужином: "Ха! А рыжий Вовка – еврей. Вот смехота". За столом пауза‚ как подавились. "И я еврей"‚ – сказал Семен Михайлович. "И я"‚ – сказала Софья Ароновна. "И я"‚ – бабушка Циля Абрамовна. "А я?" – забеспокоилась Манечка. "И ты". – "Надо же. А я думала‚ я советская". Бабушка Циля Абрамовна неделю потом плакала‚ а наплакавшись‚ стала просвещать внучку: про Моисея‚ про Давида‚ про царя Соломона. В школе говорят одно‚ бабушка другое: у Манечки в голове ералаш. На первомайском сборе ребятишки пели‚ танцевали‚ читали кто что хотел‚ а первоклассница Манечка вышла в круг и рассказала про дни творения‚ объяснила непосвященным‚ как оно было на самом деле. Школа показательная‚ в ней дети известных людей учатся: директор родителей вызывал‚ на работу грозил сообщить. Чуть не выгнали Манечку за религиозную пропаганду. Теперь она выросла‚ выяснила‚ кто сотворил этот мир‚ поняла‚ что к чему. Не одурманить ее теперь бабушке Циле Абрамовне.
Костик за столом сидит‚ булку ковыряет‚ после соседского супа есть не хочет. Няня ему яйцо‚ хлеб с маслом‚ чай сладкий‚ а себе черный хлеб в миску‚ туда же лук‚ соль‚ масло постное‚ воду из-под крана. Мурцовка называется. Не от бедности‚ не от жадности хозяйской‚ а надоела эта еда городская‚ хлеб белый‚ какава всякая. Деревянной ложкой похлебаешь‚ деревню вспомнишь: Алексея‚ Лену‚ Николку‚ сестру Маню с детишками‚ проулок‚ свой дом заколоченный‚ скотину‚ собаку‚ кошку последнюю‚ петуха‚ что на свадьбу резали‚ и то вспомнишь. А что Костик с другого края пристроился‚ мурцовку подъедает‚ – какое уж там яйцо‚ хлеб с маслом‚ – она и не чувствует: осенью поехать – ситцу‚ баранок‚ пшена купить; Лене – косынку‚ Николке – рубаху‚ сестре Мане с детишками – по яблочку‚ пастилы какой; к Алексею на могилку сходить – поплакать‚ подружек навестить – поплакать‚ кузнеца‚ пьяницу старого‚ повидать ненароком – тоже поплакать: любил ее кузнец‚ до петухов под окнами орал‚ проходу не было‚ – прости‚ Господи‚ Царица Небесная‚ грехи наши тяжкие; Лене замуж пора‚ да и Николка вымахал‚ с ворота ростом; время-то как бежит: двенадцатый год в городе‚ деточек малых бросила‚ в голоде-холоде‚ на одной мякине: Лене – восемь‚ Николке – три‚ спасибо сестре Мане‚ у самой двое‚ а не оставила сирот; пока большие стали – сердце изболелось‚ всякую копейку туда‚ в деревню‚ хорошо – хозяева добрые попали‚ гостинцы дарят: прошлый год Сергей Сергеевич костюм подарил‚ добрый еще костюм‚ лицованный‚ Николке на свадьбу; с хозяевами ест‚ с хозяевами пьет‚ да уж надоела эта еда городская‚ хлеб белый‚ какава всякая.
– Костик! – вскрикивает няня. – Анчутка окаянная!.. Ты куда?
А Костик уже в коридоре. Костик к Софье Ароновне бежит. Софья Ароновна за столом сидит и Нинку манной кашей с серебряной ложечки кормит. Нинка рот не открывает‚ Нинка случаем пользуется и головой вертит. Увидал бы отец – Нинке по шеям‚ кашу в сторону‚ кусок хлеба шварк об пол: "Наворачивай!" Отец на работе‚ мать на работе‚ вот она и кобенится.
– Ниночка‚ – просит Софья Ароновна. – Открой ротик‚ золотце ты мое!
Бабушка Циля Абрамовна к окну отвернулась. Бабушка молитвенник читает. Сегодня суббота‚ сегодня бабушка ничего не делает. Ей Бог не велит. Бог строгий‚ и бабушка строгая. Ест только кашерное. Даже в гражданскую войну‚ даже при военном коммунизме‚ в самый лютый голод – только кашерное. А кашерное – это отдельная посуда‚ мясное с молочным не смешивать‚ мясо-курица специальные‚ резником умерщвленные по строгим еврейским законам‚ сало нельзя‚ свинину нельзя‚ рыбу без чешуи нельзя. Как она не умерла в то время‚ да и теперь чем живет‚ одному Богу известно да Софье Ароновне. Софья Ароновна в Малаховку ездит‚ – там резник‚ у него и мясо‚ и курица‚ – и готовит отдельно‚ по-честному: Циля Абрамовна ей верит и не проверяет даже. Она еще старушка крепкая‚ без дела не сидит: комнату убрать‚ посуду помыть‚ внучку Манечку в музыкальную школу отвести. Но только не в субботу. Суббота – святой день. У них в Бобруйске по субботам городовой приходил: огонь зажечь‚ дров занести‚ еще чего по хозяйству сделать. Две копейки ему давали. Всей улице дрова заносил и огонь зажигал по субботам. Хороший городовой был‚ Иван Шмаков. Его в погромы рвань кабацкая ножом пырнула.
– Ниночка‚ – умоляет Софья Ароновна. – Открой ротик‚ хвороба на мою голову!..
У Софьи Ароновны комната широкая‚ светлая‚ огромное окно на бульвар смотрит. Не окно – несчастье в былые времена: попробуй протопи комнату‚ а теперь все соседи завидуют. Днем шумно‚ гремит трамвай – "А"‚ первый номер‚ – а к ночи город стихает‚ и шепот влюбленных слышен на последнем этаже. Семен Михайлович встанет у окна‚ помолчит‚ послушает голоса‚ тихий смех‚ любовные шорохи‚ а потом вдруг запоет: "За горами‚ за долами голуби летели‚ голуби летели. Еще радость не пришла‚ годы улетели. Еще радость не пришла‚ годы улетели..." Голос высокий‚ с переливами‚ как у кантора‚ мелодии печальные‚ тоскливые: он других не знает. И под окном на скамейках затихают‚ прислушиваются к незнакомым словам‚ к чужой мелодии откуда-то сверху‚ с ночного неба. "Если ты‚ Шлёма Мордух-Залман‚ не прекратишь‚ – пригрозил ему дядя Паша‚ Нинкин отец‚ – я заявлю куда следует". А другие жильцы молчат‚ не жалуются. Может‚ сон у них крепкий‚ а может‚ пение нравится. Да и поет он у окна редко‚ только в жаркие летние ночи‚ когда душно в комнате‚ когда тоской теснит грудь и тянет на прохладные‚ продутые ветром улицы‚ тянет бродить по бульварам с гибкой‚ черноволосой девушкой. Поет Семен Михайлович‚ – не Семен Михайлович‚ а Шлёма Мордух-Залман‚ еврей-пастух‚ еврей-кочевник‚ у костра‚ один на один со звездами‚ – волосы от подушки дыбом‚ темный силуэт в окне качается‚ а у Софьи Ароновны глаза подозрительно блестят в темноте‚ и бабушка Циля Абрамовна тихо‚ по-стариковски‚ плачет в подушку. Евреи любят плакать. У них это хорошо получается.
