– Я преодолел верхом восемьдесят лиг только для того, чтобы привезти домой десяток кочанов капусты, – замечал юноша, опорожняя переметные сумы после очередной поездки в деревню.
– Именно так и выковывается спартанский характер, – отвечал отец, который с такой же легкостью устанавливал связь между Спартой и кочанами капусты, с какой объяснял чудодейственную силу Симона-волхва, умудрявшегося подниматься над землей: старик выдвигал дерзкую гипотезу, согласно которой означенный маг обладал некоторыми познаниями в области электричества.
Отец все время противился желанию Карлоса изучать право, и делал он это из безотчетного страха перед новейшими идеями и опасными политическими увлечениями, рассадником которых были, по его мнению, стены университета. Судьба же Эстебана его и вовсе не заботила; этот болезненный племянник, осиротевший еще в раннем детстве, рос в доме вместе с Софией и Карлосом на правах брата, его кормили и одевали так же, как их. Однако почтенного коммерсанта всегда раздражали люди со слабым здоровьем, особенно если они принадлежали к числу его родных, – и объяснялось это тем, что сам он никогда не болел, хотя круглый год занимался делами от зари до зари. Порою он заглядывал в комнату к юному страдальцу, и если заставал его в разгар приступа, то недовольно морщился и хмурил брови. Он что-то бормотал сквозь зубы о сырости, о том, что некоторые люди упорствуют в своем желании спать в каком-то логове по примеру древних кельтиберов, и, с тоской подумав о Тарпейской скале [5], обещал племяннику прислать только что привезенный с севера виноград, упоминал о калеках, ставших знаменитыми, а затем удалялся, пожимая плечами, скороговоркой произнося сочувственные и ободряющие слова, обещая достать новые лекарства и прося извинить его за то, что он не может уделить больше времени заботам о тех, кто по причине болезни не в состоянии принимать участие в полезной и созидательной деятельности… Они довольно долго просидели в столовой, пробуя различные кушанья в самой причудливой последовательности, лакомясь сперва фигами, а затем сардинами, запихивая в рот марципаны вместе с маслинами и сильно наперченной свиной колбасою; наконец «дети» – как их называл душеприказчик – отворили дверь, которая вела в соседнее помещение, где находились магазин и склад, ныне запертые на три дня по случаю траура. Миновав длинную вереницу конторских столов и несгораемых ящиков, они вошли в ряды, образованные горами мешков, бочек, тюков, прибывших сюда из разных мест. За Мучным рядом, где пахло заморской пшеницей, начинался Винный ряд, тут хранилось вино из Фуэнкарраля, из Вальдепеньяса и Пуэнте-де-ла-Рейна, из крана каждой бочки капала красная жидкость, распространяя вокруг ароматы погребка. Ряд Сетей и Такелажа заканчивался в темном углу, где остро пахло заготовленной впрок рыбой, – с хвоста каждой рыбины на землю стекали струйки рассола. Обратно молодые люди возвращались Кожевенным рядом, отсюда они попали на площадь Пряностей, – тут стояло множество ящиков, и достаточно было слегка втянуть в себя воздух, чтоб ощутить запах имбиря, лавра, шафрана и душистого перца из Веракруса. Ламанчские сыры, уложенные на тянувшихся одна над другой полках, вели к подворью Уксуса и Растительных масел, а дальше, в глубине, под сводами, хранились самые неожиданные товары: грудами лежали колоды карт, бритвенные приборы в футлярах, связки висячих замков, зеленые и красные зонты, небольшие мельницы для какао, а рядом были навалены доставленные из Маракайбо пледы, которые носят в Андах, и спрессованные в палочки краски, а также связки тонких золотых и серебряных пластинок, присланные из Мексики. Чуть поодаль на возвышении были уложены мешки с птичьими перьями, пышные и мягкие, как огромные пуховые перины, – Карлос бросился на них ничком, подражая движениям пловца. Старинная армиллярная сфера, кольца которой пришли в движение от рассеянного жеста Эстебана, возвышалась, точно символ торговли и мореплавания, посреди этого мира вещей, доставленных сюда из дальних и ближних заморских стран, а надо всем господствовал запах вяленого и копченого мяса, тошнотворный запах, присутствовавший и тут, – правда, его еще можно было выносить, потому что мясо хранилось не здесь, а в самом удаленном подвале. Миновав Медовый ряд, молодые люди направились в помещение конторы.
– Какая гадость, – пробормотала София, прижимая платок к носу. – Какая гадость!
Взгромоздившись на мешки с ячменем, уложенные чуть не до самого потолка, Карлос обозревал складские помещения и со страхом думал о том дне, когда он начнет продавать все это, вновь покупать и опять продавать, заключать сделки, торговаться, ничего при этом не понимая в ценах, не умея отличить один злак от другого; ему надо будет добираться до сути вещей, перелистывая тысячи писем, квитанций, торговых заказов, расписок, накладных, хранящихся в ящиках конторских столов. От запаха серы у Эстебана запершило в горле, глаза его налились кровью, и он принялся чихать. Софию затошнило от смешанного запаха вина и сельдей. Поддерживая под руку двоюродного брата, которому угрожал новый припадок, девушка поспешно направилась к дому, где ее уже поджидала настоятельница монастыря святой Клары с душеспасительной книгой в руках. Карлос вернулся последним, прихватив с собой армиллярную сферу, которую он решил поставить у себя в комнате. Окна гостиной были затворены, в ней царил полумрак, монахиня вполголоса говорила о соблазнах и обманах мира сего и о блаженной жизни в монастыре, а юноши тем временем развлекались, перемещая тропики и эклиптики вокруг земного глобуса. Солнце припекало все сильнее, и предвечерняя духота становилась невыносимой, так как от зноя над уличными лужами поднимались зловонные испарения, – и в этой тяжелой атмосфере для молодых людей зарождалась новая жизнь. Они опять встретились за ужином под сенью натюрмортов, изображавших плоды и битую птицу, и принялись строить планы на будущее. Душеприказчик советовал им провести время траура в имении, обещая за этот срок внести полную ясность в запутанные дела их отца, – покойный, мол, привык заключать сделки на веру, он не составлял никаких контрактов и все держал в голове. Таким образом, Карлос по возвращении найдет все в полном порядке и сможет, как только пожелает, взять в свои руки управление торговой фирмой. Но София вспомнила, что все попытки вывезти Эстебана в деревню, где бы он мог «подышать чистым воздухом», всегда приводили к обострению болезни. В конечном счете он меньше всего страдал от приступов удушья в своей комнате с низким потолком, расположенной возле самых конюшен… И тогда они заговорили о всевозможных путешествиях. Тысячи куполов Мехико заманчиво сверкали на противоположном берегу залива. Однако Карлоса больше манили Соединенные Штаты с их умопомрачительным прогрессом, ему очень хотелось своими глазами увидеть Нью-Йорк, поле сражения у Лексингтона [6] и Ниагарский водопад. Эстебан мечтал о Париже, о его картинных галереях, о кофейнях, где кипели споры, о литературной жизни французской столицы; он бы охотно прослушал курс в «Коллеж де Франс» [7], где изучали восточные языки – знать их было полезно не столько для заработка, сколько для того, чтобы иметь возможность читать прямо в рукописи недавно обнаруженные тексты на различных азиатских языках, к чему он страстно стремился. А София сможет присутствовать там на представлениях оперы и театра «Комеди Франсез», в фойе которого можно было любоваться таким прославленным и прекрасным произведением искусства, как «Вольтер» работы Гудона. В своих мечтах они переносились с площади Святого Марка, по которой разгуливали голуби, в город Эпсом, известный своими скачками; из тетра «Сэдлерс Уэллс» – в залы Лувра; из знаменитых книжных лавок они переходили в цирки, посещали развалины Пальмиры и Помпеи, любовались низкорослыми этрусскими лошадками и восхищались яшмовыми вазами, выставленными в зале на Григ-стрит, – они хотели все повидать, но ни на чем не могли остановиться; пробуждающаяся чувственность заставляла Эстебана и Карлоса втайне стремиться к миру легкомысленных развлечений, они рассчитывали на то, что будут предаваться любовным утехам, пока София станет делать покупки и осматривать памятники старины. Они так и не приняли никакого решения и, помолившись, со слезами на глазах обнялись, жалуясь друг другу на то, что чувствуют себя совершенно одинокими в целом мире; им было особенно сиротливо в этом ко всему безразличном, бездушном городе, глубоко чуждом всякому искусству и поэзии, погрязшем в торгашестве и безобразии. Изнемогая от жары и не находя себе места от проникавшего с улицы запаха вяленого мяса, лука и кофе, они выбрались на плоскую крышу дома, предварительно облачившись в халаты и прихватив с собой одеяла и подушки: улегшись на спину, они долго созерцали небо и негромко говорили о других планетах, где, возможно, – ну, конечно же! – есть жизнь и где она, быть может, гораздо лучше, чем на Земле, так как здесь надо всем царит смерть; наконец незаметно для себя они забылись сном.
