Позже я понял, что к нему этот мысленный укор отношений иметь не мог.
Я не любил, когда мои коллеги сообщали о больном «Пришлось собрать его по кусочкам». Человек из кусочков не состоит… Но у Нины Артемьевны и в самом деле неповрежденным было только лицо: даже жестокая катастрофа не рискнула посягнуть на него — таким оно было красивым.
Я привел Колю в послеоперационную палату, чтобы мать увидела его и убедилась… Но одновременно и он убедился, что Нина Артемьевна в отчаянном положении: она ни звука не произнесла, не улыбнулась. И тогда Коля угрюмо сказал:
— Я не уйду без нее.
— Что ты так напрягаешься? — спросила его Маша. — Не напрягайся, пожалуйста!
Это, как ни странно, мальчика обнадежило: не станут же шутить и иронизировать… если предстоит нечто трагическое.
Я привязывался к тем, кто нуждался во мне. Привыкал… И чем беззащитней был человек, чем исступленней он на меня надеялся, тем больше я к нему привыкал. Чаще это были мужчины, потому что женщины перед лицом недугов держатся мужественней. Жалеют они не себя, а тех, кто их навещает и дожидается дома. И хирургу, который вынужден приносить боль, женщины очень сочувствуют: «Столько хлопот я вам доставляю! Столько забот!…» Они редко вникают в детали своих недугов: им болеть некогда.
Мужчины же поднимаются навстречу огню и бурям, но когда у них берут кровь из пальца, замирают в ожидании. Они болеют обстоятельно и подробно. Сравнивают свое состояние с другими, как им кажется, аналогичными случаями. И обижаются, если серьезность их заболевания кто-то недооценивает.
Это не раздражало меня… Операция — всегда неизвестность, а перед неизвестностью люди вправе робеть. Воспринимать грядущее, как абсолютную тайну, свойственно детям — и мои больные часто обретали детские качества. Я сочувствовал им… И чем совместные переживания были острее, тем больше они нас сближали.
Мне казалось, что эти душевные связи продлятся до конца моих дней. Но они обрывались… Я давал номера своих телефонов, но звонили мне лишь до поры окончательного выздоровления. Быть может, воспоминания о тревогах и болях, неизбежно связанных со мной, людей тяготили?
— Ну, вы-то, хирург, наверно, не знаете куда от друзей деваться? — говорили мне.
А я не знал, куда деваться от одиночества.
Люди, ждавшие от меня исцеления, протягивали ко мне руки. Но, избавившись от болезни, они протягивали руки в иных направлениях.
— Мне кажется, они у нас были здоровыми, а потом заболели, — сказала по этому поводу Маша. — О, люди! Они редко изменяют себе. И гораздо чаще другим!
Я возразил:
— Здоровые о больнице не думают.
Я и правда не осуждал их: они были искренни в своем преклонении, в своих благодарностях и естественны в забывчивости своей. Во мне видели старшего брата или даже отца родного, а потом семья распадалась.
Иллюзия семьи возникала у меня только в больнице. И наверно, поэтому я вовсе переселился из своего домашнего кабинета в служебный, а хирургическое отделение стал ощущать своим единственным домом.
В этом доме появился ребенок… И иллюзия начала еще более походить на действительность.
В отделении было много больных, но спасение Нины Артемьевны стало моей сверхзадачей, целью моего существования. Маше и Паше тоже пришлось переступить границы положенного, хотя они делали вид, что ничего сверхъестественного не происходит.
Семен Павлович, однако, ощущал сверхъестественность ежечасно.
— Наша больница отличалась мудрым, спокойным ритмом. Теперь же, благодаря вам, ритм стал истерическим: спасем или не спасем?
— График не нарушается, — официально сообщил я.
— Но психологически все подчинено вашей Нине Артемьевне! Другие больные несут моральный ущерб. И то, что вы поселили ребенка у себя в кабинете, лишь нагнетает истерию. Знаете, как прозвали ваш кабинет? Интернатом! А если мы ее не спасем? Скажут, что взялись не за свое дело! Наша больница имела специфику: научно-профилактическую! Для ЧП существуют другие лечебные заведения.
— Хирургия — это всегда ЧП. Взрезать человека с научно-профилактической целью?
— Как прямолинейно вы все толкуете! Хотя я понимаю, что хирургия — самая прямолинейная профессия в медицине.
Я приказал сестре Алевтине освободить палату, находившуюся в распоряжении Липнина, где продолжал «подозревать» у себя неизлечимые болезни начальник стройуправления. К нему приходили знакомые и сослуживцы. Один раз меня даже пригласили «поддержать компанию». Но я вместо этого распорядился компанию удалить.
Начальник управления потребовал «Книгу отзывов», которую завели по указанию главврача, и написал: «Потрясен равнодушием заведующего отделением В. Е. Новгородова».
Паша нечасто подавал голос и не встревал с комментариями, но тут пробубнил:
— Книгу отзывов придется переименовать в книгу жалоб. Семен Павлович потребовал немедленных объяснений.
— Вы же не разрешаете выделять больных. А свою подшефную Нину Артемьевну выделяете!
— Болезнь ее выделяет.
— Вы заботитесь об одном человеке, но ставите под угрозу благополучие… нет, возрождение, а проще сказать, ремонт всей больницы, который целиком зависит… Вы знаете, от кого!
— А вы переведите его в другое отделение. Не все ли равно, какую болезнь у него будут подозревать? Лучше всего в неврологическое: не нервных нервов, как известно, не существует.
— Ого, афоризм! — Он сухо, неритмично зааплодировал.
— Почему афоризм? Его нервная система и правда нуждается в совершенствовании: жалобу сочинил.
— Знаю, читал.
Время от времени главврач собирал все «Книги отзывов» и изучал их.
«Увлекается книгами!» — заметила в связи с этим Маша.
— Ваш максимализм, Владимир Егорович, подобен анархии. Знаете, как нарекли у нас всякое своеволие, неподчинение правилам?
— Интересно, как?
— Новгородовщиной.
— Вот и прославился! А с Новгородским вече не сравнивают? Неужели не сравнивают? Очень странно. Это всем приходило в голову: воспитательнице в детском саду, учителям в школе, преподавателям в институте… Насчет родильного дома я не помню.
Семен Павлович снял свои массивные, ультрасовременные очки, чтобы мы встретились глаза в глаза, без посредников.
— Я не позволю вам постепенно превращать исключения из правил в правила. Иду на третью уступку. И на последнюю! Известно, что политика уступок к хорошему не приводит.
— Если речь идет об агрессоре.
— Это я и хотел сказать! — Он вернул очки на обычное место и сочувственно произнес: — Стараетесь, идете на риск… А будет ли благодарность?
На этот вопрос я ответить не мог.
Коле было тринадцать лет… Но не годами определяется взрослость, а страданиями, которые перенес человек. Особенно теми, которые достались ему «не по возрасту».
Больше всех и всего на свете Коля любил мать. Ее судьба, как он думал, зависела от меня — и я занял в его жизни второе место. Тем более что отца у мальчика не было.
Позже, узнав Тимошу, у которого отец с матерью тоже расстались, я стал раздумывать о недугах семейного бытия, о том, что и оно сплошь да рядом требует интенсивного лечения и даже хирургического вмешательства. Но болезнь часто оказывается злокачественной, неизлечимой. Как и в медицине, главное тут профилактика… Профилактика… Профилактика! Хотя в больнице Липнина я стал вздрагивать от этого слова.
Пребывание в мире тягот было моей профессией — и я знал, что пассивное сострадание уносит больше душевных сил, чем активное. Коля был в непрестанном движении… Благо, летняя пора освободила его от школы. Утром он отправлялся на рынок и приносил Нине Артемьевне фрукты, овощи.
— Проголодалась ты у меня! — говорил Коля. И при этом как мужичок с ноготок, басовито сгущал голос. — Измучилась ты у меня…
Он, здоровый, не позволял себе есть то, что ела больная мать. Она уговаривала…
— Не для себя же я бегал на рынок! — объяснял Коля.
И глядя на него — именно на него! — я вспоминал свою мать, которая тоже для себя не ходила на рынок и для себя не варила обедов.
Об отце Коля, как и Тимоша, не вспоминал: разводясь с женами, мужчины часто разводятся и с детьми. А Нина Артемьевна вспоминала о нем непрерывно… Выходило, что ее бывший муж виноват абсолютно во всем и даже в автомобильной аварии, случившейся за больничным забором. Коля снисходительно прощал матери это бессмысленное сведение счетов.
Мать и сын еще раньше, до больницы, поменялись ролями.
— Избаловал меня Коля! — жаловалась Нина Артемьевна, как жалуются на родителей, неразумно опекающих свое потомство.
Одним из ее определяющих качеств была детская неприспособленность к жизни — и Коля оставаться ребенком не имел права.
Нина Артемьевна не была создана для разводов, аварий и прочих невзгод. Ее уделом должно было стать семейное благополучие. Она обладала той красотой, которая имеет право рассчитывать лишь на себя. Но жизнь часто объявляет такие права недействительными…
