В этих местах он всегда чувствовал себя старше, чем дома, на севере. Время на побережье текло по своим законам: в первый раз он за неделю пережил длинное, знойное, прозрачное лето, завершившееся атомной зимой. В следующий раз он провел на побережье около года, возвратившись домой с рукописью романа и ощущением двух или трех потерянных лет, которые так никогда и не вернулись.
Еще в Англии, случайно, на блошином рынке, Маркус купил клеенчатую карту побережья и повесил на стене напротив окна, закрыв чернеющую трещину в штукатурке. По утрам солнце водило лучом по неровному треугольнику лагуны в окружении кудрявых холмов. Деньги за роман кончились еще в декабре, и всю зиму он прожил в долг, пользуясь добротой своего лендлорда, питающего старомодные чувства к романистам, но в конце концов терпение лопнуло и у старика. Возвращаться было особенно некуда, разве что в Вильнюс, в родительскую квартиру, где он не показывался с тех пор, как оставил университет и поссорился с отцом.
В две тысячи пятом, бросив магистратуру на половине пути, Маркус сделал две вещи: съехал из кампуса, сняв квартирку на Хантингтон-стрит, и купил велосипед. Отец был самым спокойным человеком из всех, с кем Маркусу приходилось иметь дело, но решение сына привело его в бешенство, и он повел себя как в старинном романе – перестал посылать деньги. С тех пор они не виделись и разговаривали лишь изредка, однажды отец позвонил ему сам, попросил передать какое-то редкое лекарство, и снова пропал. Дела у него не ладились, Маркус знал об этом из газет.
Хозяин ноттингемской квартиры дал ему несколько дней, и он принялся собираться понемногу, толком еще не зная, куда поедет. Работы у него не было, брать у друзей в долг не хотелось, случайных переводов давно не подворачивалось, кофейная банка, где лежали деньги на крайний случай, показала дно, и постепенно становилось ясно, что ехать придется домой, к отцу.
Будь у него деньги, хоть какие-то, он вернулся бы в Траяно. Каждое утро, проснувшись, он смотрел на карту знакомого берега: охристые полосы, обозначавшие скалы, медные прожилки горных дорог и синее полотно Тирренского моря. Он помнил, что деревня повернута спиной к воде, а берег застроен угрюмыми пакгаузами. Если траянец хочет погулять, то к морю он не идет, море – это работа. Для прогулок есть улица Ненци, идущая то в гору, то вниз: с одной стороны там живые изгороди из туи, с другой оливковые посадки, в конце концов улица становится дубовой аллеей и ведет на кладбище. На каменных воротах кладбища еще видны фигуры святых, изъеденные зеленым лишайником.
На карте берег, очерченный ультрамарином, весь в золотых штрихах, обозначающих пляжи, казался дружелюбным, сулящим долгие безветренные дни. Однако Маркус помнил, что все обстоит иначе: летом песок и камни раскаляются от зноя, а зимой порывы ветра сотрясают ставни и срывают черепицу. Он знал норов этого мистраля, видел расщепленные до корня столетние каштаны и взлохмаченный ельник на скалах, ложащийся на землю, будто ржаные колосья. Добравшись до деревни в низине, ветер выбивался из сил и покорно проветривал проулки и дворы, выгоняя из них запахи рыбной гнили и горький дым горелого бука.
* * *
Книга вышла в начале января, на обложке зачем-то нарисовали лавровую ветку, но Маркусу было все равно. Он ходил по зимнему городу, выискивая «Паолу» в витринах, и покупал ее почти в каждой лавке, сам не понимая зачем. Английский петит разбегался муравьями по шероховатой бумаге, цветом похожей на страницы «Таймс». Дарить книги было некому, два экземпляра он отослал своему профессору античной литературы, одну книжку оставил в городской библиотеке, остальные туго расходились по знакомым. Через пару месяцев книжный холм дорос до подоконника, и в тот день, когда пришлось съезжать с квартиры, Маркус сложил все в коробку, отнес к букинисту и продал за смешную сумму, равную стоимости билета на автобус в аэропорт.
Англия была мала ему, трудно было поверить, что он провел здесь двенадцать лет, втискиваясь в сырые комнатушки с наглухо заклеенными окнами, вечно задыхаясь от сажи и запаха жареной рыбы с картошкой. Той Англии, которую он любил, уже не было. В сущности, она исчезла в девяносто девятом, когда пропала Паола и умер Балам, его друг, студент-математик, сидевший на кислоте. Времена паба «Грязная Нелли», зеленых маек гребного клуба и прогулок с девицами по окрестным холмам хрустнули и провалились в Past Perfect. Некоторое время Маркус продержался на воспоминаниях. Потом отчаялся и начал писать роман.
В то лето роман назывался повестью, в нем говорилось о человеке, потерявшем свою девушку во время поездки в Италию. Они путешествуют налегке, много ссорятся, много пьют, купаются голышом, герой мучается ревностью и страхом потери, а девушка ходит по церквам и разглядывает росписи Чимабуэ. Потом подружка бросает его, не оставив даже записки. Она делает это жестоко и весело, устраивает в чужом поместье пожар и исчезает вместе с дымом и копотью. Вернувшись в Англию, герой тратит уйму времени на то, чтобы ее отыскать, но тщетно. Ее родители-итальянцы продали дом и переехали неизвестно куда. Finito.
Закончив книгу, Маркус отослал ее местному издателю, обнаружив его адрес в телефонной книге. Английский автор был далеко не совершенен, и в приложенном письме он признавался, что книге нужен редактор. Издатель не ответил ни слова, не удосужился даже рукопись вернуть. Маркус записал роман на флешку, прицепил ее к связке запасных ключей и забыл о ней с каким-то мстительным удовольствием.
Он знал, что повесть никуда не годится, он собирал ее из мертвых частей времени, будто Изида – разрозненные куски Озириса. Книга горчила, пенилась и отдавала застоявшейся яростью, будто тинистой водой с увядшими стеблями. В ней не было ни вымысла, ни той случайной мякоти прозрения, необходимой для настоящего текста, одно только перечисление событий, список необходимых потерь, как говорил его друг-математик.
Однажды я напишу ее заново, сказал себе Маркус, стирая рабочие файлы в белом ноутбуке, купленном в кредит. Нужно только выплеснуть мертвую воду. Вернуться в «Бриатико» на свежую голову, несколько лет спустя, перелезть через стену, пройти через оливковые посадки, спуститься по веревке на дикий пляж, поставить палатку и развести костер. Он помнил, что от ветра там защищает беленая стена портовой крепости. Со стороны моря кто-то написал на ней размашисто, красным мелком: Lui è troppo tenero per vivere tra i volpi. Он слишком нежен, чтобы жить среди лисиц.
У этой стены они с Паолой стояли задрав головы и смотрели вверх, на холмы, где в тусклой тяжелой зелени слабо светилась яичная скорлупка «Бриатико». Завтра сходим туда, сказала Паола, там есть часовня семнадцатого века с хорошими фресками, я хочу сделать набросок для курсовой работы. Завтра сходим, согласился он. В тот вечер они обедали в траттории во Вьетри – заказ им принесли в сияющем медном котле и водрузили на подставку с горящим спиртом, в котле застывал рыбный бульон цвета ржавчины, в бульоне плавали хвостики сельдерея. Потом они возвращались в обнимку по скользящему от дождя гравию и рухнули в палатку, будто на дно илистого пруда.
Delete all. Рабочие файлы таяли, поблескивая названиями глав, которые впоследствии не пригодились. Девяносто девятый набросился на него как соскучившийся пес, вертясь и поскуливая. Так бывает, когда наткнешься случайно на школьную фотографию и поймешь, что двоих или троих, смеющихся там, валяющихся на траве в футбольных бутсах, празднующих мелкую победу, уже нет в живых, и никто толком не знает почему.
* * *
Первую фразу романа критик из TLS назвал суровым вступлением, способным навсегда отвратить британского читателя, но Маркуса это нисколько не задело.
Поначалу он собирался начать роман с диалога – с разговора с Паолой, в котором помнил каждое слово, но после долгих мучений диалог поменял свой смысл на горестную бессмыслицу. Это был их первый вечер на побережье, они разбили палатку под стенами Ареки, с той стороны, где не было охраны и туристов. Он помнил цвет и запах затухающих углей, которые они разгребали веткой шелковицы, чтобы испечь мелкие яблоки, которые Паола купила утром на салернском рынке. Она научила его протыкать обсыпанное сахаром яблоко острым сучком и держать над огнем, пока шипящая кожица не лопалась, обнажая мякоть.
– Вот так все и будет, – сказала она, разламывая яблоко и впиваясь зубами в белую сердцевину, – огонь устанет, уляжется, и мы очутимся у холодного кострища. Не будет ни моря, ни ветра, ни любви, один только черный пепел на мокрой земле. Даже думать об этом неохота. Налей мне еще белого.
– Глупости, – сказал Маркус, – ты насмотрелась жалостливых картинок в Сан-Маттео. В пепле не меньше жизни, чем в дереве, так думали древние. У тебя вон весь рот в золе, а ты прекрасна, как куртизанка на сиенской фреске.
