Эмма Донохью - Комната

— Давай устроим гонки — кто кого обгонит.

— Устроить-то можно, — отвечает Ма, — но помнишь, мы однажды уже бегали, и я ударилась плечом о комод?

Я иногда забываю какие-то события, но Ма рассказывает мне, и я вспоминаю.

Мы снимаем мебель с кровати и кладем на место ковер — он закрывает Дорожку, и Старый Ник не увидит букву «С», нарисованную на полу.

Ма выбирает трамплин, но на кровати прыгаю я, поскольку Ма может ее сломать. Она комментирует:

— Молодой чемпион США совершает смелый разворот в воздухе…

После этого я предлагаю сыграть в игру «Симон говорит», а потом Ма говорит, что надо снова надеть носки для игры в неподвижное тело. В этой игре нужно лежать неподвижно, как морская звезда, полностью расслабив пальцы ног, пупок, язык и даже мозг. У Ма зачесалось под коленкой, и она пошевелилась, поэтому я снова выиграл.

Сейчас 12:30, время обеда. Моя любимая молитва — о хлебе насущном. Я босс в играх, зато в еде босс — Ма. Она не позволяет мне есть на завтрак, обед и ужин одни подушечки, потому что я могу заболеть, да и подушечки слишком быстро закончатся. Когда мне было ноль и один год, Ма кормила меня только протертой пищей; но теперь у меня уже двадцать зубов, и я могу прожевать все, что угодно. Сегодня у нас на обед тунец с крекерами, и я должен открыть крышку консервной банки, потому что у Ма повреждено запястье и она не может этого сделать.

Я сегодня немного возбужден, и Ма предлагает мне сыграть в оркестр. Мы бегаем по комнате и извлекаем из разных предметов звуки. Я барабаню по столу, а Ма делает тук-тук на ножках кровати, потом флумф-флумф на подушках, а я стучу по двери ножом и вилкой — динг-динг, а наши ноги бьют по плите бам. Но больше всего я люблю нажимать на педаль мусорного ведра, потому что его крышка открывается со звуком бит. Мой самый лучший инструмент — это тванг, сделанный из коробки из-под подушечек, на которую я наклеил вырезанные из старого каталога ноги, туфли, куртки и головы самых разных цветов, а в центре перетянул тремя резинками. Но Старый Ник больше не приносит нам каталогов, чтобы мы заказывали себе одежду; Ма говорит, что он становится все скупее и скупее.

Я забираюсь на качалку, чтобы достать книги с полки, и сооружаю на ковре девятиэтажный небоскреб.

— Что это за небоскреб из девяти этажей! — говорит Ма и смеется, хотя я не вижу в этом ничего смешного.

У нас всего девять книг, из них только четыре — с картинками внутри: «Большая книга детских стихов», «Дилан-землекоп», «Сбежавший кролик» и «Объемный аэропорт». Есть еще пять книг с рисунком на обложке: «Бродяга», «Сумерки», «Охранник», «Горько-сладкая любовь» и «Код да Винчи».

Ма редко читает книжки без картинок, только тогда, когда на нее нападает тоска. Когда мне было четыре, я попросил принести мне в качестве воскресного подарка еще одну книгу с картинками и получил «Алису в Стране чудес». Мне она понравилась, только в ней слишком много слов, и многие из них уже устарели.

Сегодня я выбираю «Дилана-землекопа». Он лежит почти в самом низу, и, когда я его вытаскиваю, небоскреб рушится.

— Опять этот Дилан, — кривится Ма, а потом читает громким голосом:

На второй картинке изображен кот, а на третьей — тот же самый кот, сидящий на куче обломков. Обломки — это камни, они тяжелее керамики, из которой сделаны ванная, раковина и унитаз, но не такие гладкие. Коты и камни есть только в телевизоре. На пятой картинке кот падает вниз, но ведь у котов девять жизней, а у нас с Ма — только одна.

Ма почти всегда выбирает «Сбежавшего кролика» из-за того, что под конец мама-кролик ловит сына-кролика, сказав ему:

— Съешь морковку.

Кролики живут в телевизоре, а вот морковки — настоящие, как и их громкий хруст. Моя любимая картинка — это та, где кролик-сын превращается в камень на горе и кролику-маме приходится подниматься на нее, чтобы найти его. Горы слишком высокие, чтобы быть настоящими, я видел одну из них по телевизору, и на ней на веревках висела женщина. Женщины не настоящие, как моя Ма, и девочки с мальчиками — тоже. Мужчины тоже не настоящие, за исключением Старого Ника, но я до сих пор не уверен, настоящий он или нет? Может быть, только наполовину? Он приносит нам продукты, воскресные подарки и выносит мусор, но он не человек, как мы с Ма. Он появляется только ночью, как летучая мышь. Может быть, его создает дверь со звуком бип-бип и с изменением воздуха? Я думаю, что Ма не хочет говорить о нем, потому что боится, как бы он не превратился в реального человека.

Я поворачиваюсь у нее на коленях, чтобы посмотреть на мою любимую картину, где младенец Иисус играет с Иоанном Крестителем, который ему одновременно друг и взрослый двоюродный брат. Богородица тоже здесь, она прижимается к своей матери, которая приходится бабушкой младенцу Иисусу, как abuela Доре. Эта странная картина — на ней нет красок и не у всех есть руки и ноги. Ма говорит, что она просто не закончена. Младенец Иисус начал расти в животике Марии после того, как к ней прилетел ангел, похожий на привидение, только с крыльями. Мария очень удивилась и спросила: «Как это может быть?» — а потом сказала: «Ну хорошо, пусть будет так». Когда младенец Иисус на Рождество вылез из ее живота, она положила его в ясли, но не для того, чтобы его съели коровы, а только для того, чтобы они согрели его своим дыханием, поскольку он был волшебным ребенком.

Наконец Ма выключает лампу, и мы ложимся и произносим сначала молитву пастухов о том, чтобы пастбища всегда были зелеными. Я думаю, что пастбища похожи на пододеяльник, только они пушистые и зеленые, а пододеяльник — белый и гладкий. Я немного пососал, на этот раз правую, поскольку в левой молока было мало. Когда мне было три, в обеих в любое время было много молока, но с тех пор, как мне исполнилось четыре, у меня появилось много занятий, поэтому я сосу лишь несколько раз в день или ночью. Жаль, что я не умею говорить и сосать одновременно, потому что у меня только один рот.

Я почти заснул, но не до конца, а вот Ма действительно уснула — я понял это по ее дыханию.

После сна Ма говорит, что она подумала, что нам не нужно просить сантиметр, мы сами можем сделать линейку.

Мы берем коробку из-под подушечек, на которой изображены древние египетские пирамиды. Ма показывает мне полоску длиной с ее ступню и говорит, чтобы я вырезал такую же. На этой полоске она рисует двенадцать черточек. Я измеряю мамин нос — он длиной два дюйма. Длина моего носа — один дюйм с четвертью, я записываю это число. Ма прикладывает нашу линейку к дверной стене, где отмечен мой рост, и, несколько раз переворачивая ее, определяет, что мой рост — три фута три дюйма.[1]

— Послушай, — говорю я, — давай измерим комнату.

— Что, всю комнату целиком?

— Так ведь нам все равно нечего делать.

Она смотрит на меня как-то странно:

— Да, ты прав, совершенно нечего.

Я записываю все наши измерения, например, высота дверной стены до того места, где начинается крыша, равна шести футам семи дюймам.

— Кто бы мог подумать, — говорю я маме, — что длина пробковых плиток, покрывающих стену, чуть больше нашей линейки.

— Эх, — восклицает она, хлопая себя по голове, — ведь площадь этих плиток — один квадратный фут, значит, мы сделали линейку чуть меньше, чем нужно. Получается, что надо просто сосчитать плитки, это будет гораздо быстрее.

Я начал считать количество плиток на стене, у которой стоит кровать, но мама говорит, что все стены — одинаковой высоты. Другое правило гласит, что ширина стен такая же, как и ширина пола. Я насчитал одиннадцать футов с обеих сторон, значит, пол у нас — квадратный. Стол — круглый, и я не знаю, что с ним делать. Ма измеряет его посередине, там, где он шире всего. Это составляет три фута девять дюймов. Высота спинки моего стула — три фута два дюйма, и у маминого точно такая же. Стулья на один дюйм ниже меня. Тут Ма говорит, что ей надоели измерения, и мы их прекращаем.

Я закрашиваю места, где написаны цифры, мелками разного цвета — голубым, оранжевым, зеленым, красным и коричневым. Других у меня нет. В конце концов страница блокнота становится похожей на наш ковер, только выглядит еще более дико, и Ма предлагает использовать ее как подставку для тарелки и чашки во время ужина.

На ужин я выбираю спагетти, к ним полагается еще сырая брокколи, которую выбираю не я, но она очень полезна. Я разрезаю брокколи на кусочки волнистым ножом. Когда Ма на меня не смотрит, я проглатываю кусочек, а она потом спрашивает:

— Ой, куда же девался этот большой кусок? — Но на самом деле она не сердится, потому что свежие овощи вливают в нас новые силы.