Здесь я прервался, чтобы стряхнуть пепел.
– Кстати, ты не читала "Кошку на раскаленной крыше"? [1]
Ответа не было. Она глядела в потолок, закутавшись в одеяло, и напоминала русалку, выброшенную на берег.
– Просто я, когда пью один, всегда эту вещь вспоминаю. Как там?.. "Кажется, вот-вот у меня в голове что-то щелкнет, и все наладится"… На самом деле так не выходит. Не щелкает ничего. В общем, ждать я умаялся и позвонил ему домой. Хотел позвать его выпить. А ответил женский голос. Я удивился – это не в его стиле совсем. Он хоть полсотни девок домой приведет и пьяный будет в ноль, но к своему телефону подойдет сам. Понимаешь?
Я сделал вид, что не туда попал, извинился и трубку повесил. Настроение как-то подпортилось, даже не знаю, почему. Выпил еще бутылку. А оно не улучшается. Глупо, конечно, но бывает так. Кончил пить и зову Джея. Сейчас, думаю, расплачусь, поеду домой, узнаю результаты бейсбола и лягу спать. Джей мне говорит: иди умойся. Он считает, что хоть ящик пива выпей, все равно можешь рулить, если умоешься. Делать нечего, пошел в умывалку. По правде сказать, умываться-то я не собирался. Так, вид делал. В той умывалке вечно труба засорена, вода не уходит. Никакого удовольствия. Хотя вчера почему-то вода уходила. Но вместо этого ты на полу валялась.
Она вздохнула и закрыла глаза.
– А дальше?
– Я тебя поднял, вывел из умывалки и у всех спросил, не знает ли кто тебя. Никто не знал. Потом мы с Джеем рану тебе обработали.
– Рану?
– Ты, когда падала, о какой-то угол головой ударилась. Да так, ничего страшного.
Она кивнула, выпростала руку из-под одеяла и легонько дотронулась до ранки на лбу.
– Обсудили мы с Джеем, что с тобой делать. В конце концов решили, что я отвезу тебя домой на машине. Залезли к тебе в сумку, нашли бумажник, связку ключей и открытку на твое имя. Я расплатился за тебя деньгами из бумажника и отвез по адресу на открытке. Открыл дверь твоим ключом и уложил тебя в постель. Вот и все. Счет в бумажнике.
Она глубоко вздохнула.
– А почему ты остался?
– ?
– Почему не исчез сразу, как меня уложил?
– У меня один приятель умер от острого алкогольного отравления. Заглотнул виски, попрощался, бодренько пошел домой, почистил зубы, надел пижаму и заснул. А утром был уже холодный. Похороны ему закатили роскошные.
– И из-за этого ты остался сидеть со мной всю ночь?
– Вообще-то я собирался уйти часа в четыре. Но уснул. Утром проснулся и опять хотел уйти. Но не ушел.
– Почему?
– Ну, я подумал: надо же тебе рассказать, как дело было.
– С ума сойти, какое благородство!
Я вобрал голову в плечи, чтобы желчь, которой она старательно напитала эти слова, пролетела мимо. После чего уставился на облака.
– Я вчера… что-нибудь говорила?
– Немножко.
– О чем?
– Да о разном… Я не помню. Ничего серьезного.
Она закрыла глаза и прочистила горло.
– А открытка?
– Лежит в сумке.
– Ты ее читал?
– Вот еще!
– Точно не читал?
– Да зачем мне ее читать?
Я произнес это с раздражением. Что-то в ее словах меня задевало. Впрочем, если это отбросить, то надо признать, что она будила во мне какие-то старые воспоминания. Если бы нас свела более естественная ситуация, мы, наверное, смогли бы неплохо провести время. Так мне казалось. Однако, какую ситуацию считать естественной? Вообразить ее у меня не получалось.
– Времени сколько?
С известным облегчением я встал, взглянул на часы, лежавшие на столе, потом налил стакан воды и вернулся.
– Девять.
Она бессильно кивнула, села, прислонившись к стене, и разом осушила стакан.
– Я вчера много выпила?
– Прилично. Я бы умер на твоем месте.
– A я и умираю.
Она закурила, выпустила дым вместе со вздохом и ноожиданно выбросила спичку в открытое окно, к заливу.
– Одежду принеси.
– Какую?
Не вынимая сигареты изо рта, она закрыла глаза.
– Все равно. Только ничего не спрашивай, умоляю.
Я открыл дверцу шкафа, немного порылся, выбрал голубое платье без рукавов и подал ей. Оставаясь без белья, она надела платье через голову, сама застегнула молнию на спине и еще раз вздохнула.
– Мне пора.
– Куда?
– Да на работу…
Она сказала это, как сплюнула. Потом, пошатываясь, встала. Я продолжал сидеть на краю кровати и бессмысленно смотрел, как она умывается и причесывается. Комната была прибрана, но лишь до известного предела, выше которого наступало равнодушие – оно разливалось в воздухе и давило мне на нервы. Площадь в шесть татами [2]была вся заставлена стандартной дешевенькой мебелью. Оставшегося пространства хватило бы на одного лежачего – и в этом пространстве она стояла, расчесывая волосы.
– А что за работа?
– Тебя не касается.
В общем-то, конечно…
Я молча докуривал сигарету. Стоя спиной ко мне, она гляделась в зеркало и растирала кончиками пальцев черноту под глазами.
– Времени сколько? – снова спросила она.
– Десять минут.
– Уже опаздываю. Давай-ка ты тоже одевайся и иди домой.-Она сбрызнула одеколоном подмышки. – У тебя ведь есть дом?
– Есть, – буркнул я и натянул майку. Продолжая сидеть на кровати, еще раз бросил взгляд в окно. – Тебе куда ехать?
– В сторону порта. А что?
– Я тебя подброшу. Чтоб не опоздала.
Не выпуская щетки из руки, она уставилась на меня и, казалось, вот-вот расплачется.
Если она поплачет, – думал я, – то ей обязательно полегчает. Но она так и не заплакала.
– Слушай, что я тебе скажу, – сказала она. – Конечно, я перебрала и была пьяная. То есть, какая бы дрянь со мной ни приключилась, отвечаю я сама. Сказав это, она деловито похлопала рукояткой щетки по ладони. Я молча ждал, что она скажет дальше.
– Так или не так?
– Ну, так…
– Но спать с девушкой, когда она лишилась сознания – низость!
– Так я же ничего не делал…
Она чуть помолчала, как бы сдерживая свое кипение.
– Хорошо, а почему я тогда была голая?
– Ты сама разделась.
– Не верю!
Она бросила щетку на кровать и принялась засовывать в сумочку бумажник, помаду, таблетки от головной боли и разные другие мелочи.
– Вот ты говоришь, что ничего не делал. А доказать сможешь?
– Может, ты сама как-нибудь проверишь?
– А как?!
Она казалась сердитой не на шутку.
– Я тебе клянусь.
– Не верю!
– Тебе остается только верить, – сказал я. И мне сразу стало неприятно.
Прекратив надоевший разговор, она вытолкала меня наружу, вышла следом сама и заперла дверь.
* * *
Вдоль реки тянулась асфальтовая дорога. Не обмениваясь ни единым словом, мы дошли по ней до пустыря, где стояла моя машина. Пока я протирал салфеткой лобовое стекло, она недоверчиво обошла вокруг и уставилась на коровью морду, размашисто намалеванную белой краской на капоте. В носу у коровы было большое кольцо, а в зубах она держала белую розу и вульгарно улыбалась.
– Это ты нарисовал?
– Нет, это еще до меня.
– А почему вдруг корова?
– И в самом деле, – сказал я.
Она отступила на два шага назад и еще раз посмотрела на коровью морду. Потом сжала губы, будто бы в запоздалой досаде на то, что вдруг разговорилась, и села в машину. Внутри было ужасно жарко. До самого порта она молчала, вытирая полотенцем струящийся пот и беспрестанно куря. Она закуривала, делала три затяжки, внимательно смотрела на фильтр, словно проверяя, отпечаталась ли помада, после чего засовывала сигарету в пепельницу и доставала новую.
– Слушай, я опять насчет вчерашнего. Что я там говорила-то? – неожиданно спросила она, уже перед выходом из машины.
– Да разное…
– Ну хоть что-нибудь вспомни.
– Про Кеннеди.
– Кеннеди?
– Про Джона Ф. Кеннеди.
Она покачала головой и вздохнула.
– Ничего не помню.
Вылезая, она молча засунула за зеркало заднего вида бумажку в тысячу иен.
Стояла страшная жара. В раскаленном воздухе можно было варить яйца. Я открыл тяжеленную дверь "Джей'з Бара", по обыкновению навалившись на нее спиной, и глотнул кондиционированного воздуха. Застоявшиеся запахи табака, виски, жареного картофеля, подмышек и канализации аккуратно накладывались друг на друга, как слои немецкого рулета.
Как обычно, я занял место в конце стойки, прислонился спиной к стене и оглядел публику. Три французских моряка в непривычной глазу форме, с ними две женщины, парочка двадцатилетних – и все. Крысы не было.
