— Логан, — сказал он, — есть нечто, о чем тебе следует знать.
Я не ответил ничего, но почему-то сразу подумал о разорении. Я просто видел, как Оксфорд тает и испаряется, точно оставленная под ослепительным солнцем ледяная скульптура. Отец же словно и не собирался продолжать разговор, просто поглаживал с многозначительным видом усы, — я понял, что он ожидает символического риторического вопроса.
И я послушно спросил:
— В чем дело, отец?
— Я не очень хорошо себя чувствую, — ответил он. — Похоже… похоже, что жить мне осталось недолго.
Я проявил себя как человек ни на что не годный. Да и что полагается говорить в подобных случаях? Промямлил нечто невнятно отрицающее: ну что ты; как это возможно; наверняка должен быть какой-то другой… но чувствовал себя потрясенным скорее тем, что никакого потрясения не испытывал: как будто отец сказал мне, что нужно нанять кого-нибудь для работы в саду. Думая об этом сейчас, я все-таки не могу по-настоящему поверить ему: столь недвусмысленное извещение о том, что предстоит нам в будущем, с настоящим моментом почему-то никак не вяжется — потенциальная реальность этого будущего представляется, в сущности, непостижимой. Ну, как если бы кто-то сказал мне с такой же трезвой рассудительностью: твои волосы выпадут еще до тридцати лет или — ты никогда не сможешь зарабатывать больше тысячи фунтов в год. Как ни пугающе звучат подобные предсказания, на тебя, выслушивающего их, они, по-настоящему, никакого воздействия не оказывают, оставаясь немыслимо гипотетическими. Вот так я себя и почувствовал, услышав слова отца о его неминуемой смерти, так чувствую и сейчас: в этом нет никакого смысла. Смысл не возник, несмотря даже на то, что отец довольно долго говорил о своем завещании, о небольшом, но тем не менее состоянии, о том, что мы с мамой будем хорошо обеспечены, все необходимые меры уже приняты. И сверх того, о том, что мне придется стать опорой матери, что я должен буду утешать ее. Я понуро кивал, но скорее из чувства долга, чем искренне. Закончив говорить, отец протянул мне руку, и я пожал ее. Ладонь его была сухой и гладкой, пожатие на удивление сильным. Мы молча вернулись в здание клуба.
Вечером, перед обедом, я поцеловал Люси на лестничной площадке, рядом с открытым для проветривания стенным шкафом. Она не противилась. Мы оба использовали языки, я обнял ее и крепко прижал к себе. Люси девушка крупная, плотная. Когда я попытался коснуться ее груди, она с легкостью оттолкнула меня, однако я видел — она раскраснелась, возбуждена, грудь ее поднимается и опускается в такт дыханию. Я сказал, что люблю ее, и она рассмеялась. Мы двоюродные, ответила она, это незаконно, мы бы совершили кровосмешение. Завтра утром она возвращается на север — как я буду жить без нее?
За обедом я смотрел через стол на отца, срезавшего с кости на своей тарелке ломти баранины, отправлявшего их в рот и с силой жевавшего — по крайней мере, с аппетитом его ничего дурного не случилось. Возможно, прогноз врачей чересчур мрачен? Отец человек серьезный, обстоятельный, сделать слишком далеко идущие выводы из их околичностей — вполне в его характере. Мама в сторону отца, казалось, и не смотрела, болтала с Люси, показывая перламутровый лак, которым выкрасила ногти. Хотя, может, она и не знает? Но если ее следует держать в неведении, отец, наверное, сказал бы, что все должно остаться между нами?
После обеда мы с Люси играли в „пятнашки“, а отец с мамой слушали граммофонные пластинки, отец курил свою ежедневную сигару. Когда мама вышла из комнаты, я последовал за ней, и спросил, все ли в порядке с отцом.
— Конечно, в порядке. Крепок, как десяток дубов. Почему ты спрашиваешь, Логан, querido?
— Мне показалось, что он немного устал, когда мы играли в гольф.
— Послушай, он ведь уже не молод. Ты у него выиграл?
— Вообще-то нет, он меня легко победил.
— Вот когда он проиграет тебе в гольф, дорогой, тогда я и начну тревожиться.
Такие вот дела, сейчас я сижу в моей кошмарной, коричневой с серебром спальне, успокоенный прославленным „гольф-тестом“, позволяющим точно определить, насколько здоров человек. На другом конце коридора лежит в своей постели Люси — интересно, думает ли она обо мне, как я о ней думаю? По-моему, я действительно люблю ее — не столько за красоту, сколько за силу характера, куда более твердого, чем мой. Возможно, потому меня к ней и тянет: я так остро чувствую свои изъяны и недостатки, и знаю, что сила Люси способна их возместить — помочь мне развиться и преуспеть, достигнуть всего того, чего, уверен, я способен достичь.
[конец января 1924]Гнусная школа — и погода не лучше. Я переговорил по отдельности со Скабиусом и Липингом — виноват, с Питером и Беном, — за чаем после уроков мы объявим друг другу о придуманных для каждого испытаниях.
Сегодня днем Хоулден-Доз призвал меня после истории к себе и спросил, в какой из колледжей Оксфорда я собираюсь подать документы. Я ответил, что никак не сделаю выбор между Бейллиолом и Крайст-Черч, а он наградил меня одной из своих сардонических улыбок и посоветовал не связываться ни с тем, ни с другим. Но ведь Скабиус, напомнил я ему, собирается попробовать получить стипендию Бейллиол-Колледжа. А вы, разумеется, закадычнейший из его закадычных друзей, сказал Х-Д, добавив, что это не самая основательная, в тактическом плане, причина для поступления в Оксфорд. Некоторое время он молча взирал на меня, потом несколько раз ткнул в мою сторону пером, словно придя к какому-то эпохальному решению.
— Я вижу вас на Терл, — сказал он, — не на Брод, и не на Хай.
— А что это такое, сэр? — поинтересовался я.
— Это улицы в Оксфорде, Маунтстюарт. Да, я вижу вас уютно устроившимся в одном из чарующих маленьких колледжей, стоящих на Терл — в Эксетере или Линкольне. Нет, даже в Джизусе. У меня есть в Джизусе давний знакомец, который может оказаться полезным, — точно, один из этих колледжей будет идеальным местом для вас. Ни Бейллиол, ни Хаус вам не годятся, Маунтстюарт, нет, нет и нет. Поверьте мне.
Некоторое время он продолжал разглагольствовать в том же малоприятном, несколько покровительственном духе, сказав, в частности, что переговорит на этот счет с Ящером[12], и прибавив, что в Линкольне, Эксетере и Джизусе имеется несколько „легко достижимых“ стипендий, в том числе и именных, получить которые мне, как он полагает, не составит никакого труда. Я не имел ни малейшего представления, о чем он толкует, поскольку совсем не знаю колледжей Оксфорда, — города, в котором я и побывал-то всего один раз, в возрасте двенадцати лет, — кроме самых прославленных. Теперь я уже не понимаю, радоваться мне или раздражаться из-за проявленного ко мне Х-Д интереса — его забота о чьем бы то ни было будущем вещь до крайности необычная. Быть может, я попал к нему в любимчики?
Позже. Испытания. Оба они скоты и мерзавцы, что Скабиус, что Липинг — после того, что они со мной учинили, оба не заслуживают того, чтобы называть их по именам. И это при том, что придуманное нами друг для друга взяло врасплох каждого. Триместр определенно обещает быть интересным и не лишенным комизма. К тому же, стало еще более ясным одно — мы очень хорошо знаем друг друга. Итак, испытания — о моем скажу под конец. Начнем с Бена Липинга. Идея принадлежит Скабиусу, но я мгновенно и с энтузиазмом одобрил ее. Липингу — еврею — надлежит обратиться в католичество, больше того, его должны счесть пригодным для получения священнического сана. Липинг был, мягко говоря, потрясен, когда мы сказали ему об этом. „Ублюдки, — несколько раз повторил он, — законченные ублюдки“.
Что до испытания Скабиуса, тут идея принадлежала мне, не Липингу, хоть тот и сразу оценил ее по достоинству. Неподалеку от школы стоит „Школьная ферма“, мы часто проходим мимо нее, прогуливаясь, а время от времени и заглядываем внутрь (это часть учебной программы, в особенности уроков биологии). Управляет фермой человек по фамилии Клаф, у него имеется дочь (а также парочка рослых сыновей). Несколько раз она, возившаяся по хозяйству, — тащившая куда-то ведра, гнавшая скотину, — попадалась нам на глаза, потому мы и сочили ее дочерью Клафа. Не вид ей лет девятнадцать-двадцать, крепкая, небольшого росточка девушка с копной кудрявых волос, которые она тщетно норовит укрыть то под одной, то под другой косынкой. Так вот, испытание, которое мы выдумали для Скабиуса — долговязого, застенчивого, погруженного в себя Питера Скабиуса — состоит в том, чтобы обольстить ее: конечной проверкой должен стать полученный при свидетелях поцелуй. Когда мы сказали ему об этом, Питер попросту рассмеялся — хотя, по правде сказать, смех его походил на полное ужаса ржание, какое мог бы издавать осел под пытками, — он отказался принять это испытание на том основании, что оно представляет собой попросту анекдот, от которого мороз продирает по коже, что оно неисполнимо, опасно, а, возможно, и незаконно. Но мы остались непреклонными и Питер нехотя, но согласился.
