Так что, они точно знали и где я нахожусь, и куда собираюсь, и с кем встречаться намерен.
Почему же они поперлись на квартиру в Перово?
Ладно. Предположим, что на них всех нашло временное умопомрачение, и вся эта кодла — прокурорские, эфэсбэшники, группа силового сопровождения на трех машинах, — оказалась во дворе хрущевской панельной пятиэтажки. Когда они этот дом увидели — унылый, обшарпанный, в ржавых пятнах, — они не поняли сразу же, что такой человек, как я, в подобной лачуге жить никак не в состоянии? Что это противоестественно, если хотите.
Я во что угодно поверить могу, но в такое — нет. Увольте.
Но если они знали, что меня там нет и быть не может, зачем они туда потащились?
По глупости? Может быть, что и по глупости. А вдруг в этом есть потаенный глубокий смысл?
Вот вопрос.
Не дает мне этот вопрос покоя. Что-то здесь есть, до чего я никак додуматься не могу, а оно может иметь принципиальное для меня значение. Возможно, какой-то зловещий план тут скрывается.
А я этот план раскусить не могу, поэтому в игрушки играюсь. Все равно делать больше здесь нечего, разве что грузинский язык по газетным обрезкам в сортире изучать.
Так уж сложилась моя жизнь, что до сих пор мне в компьютерные игры играть не приходилось. Ой, вру — раз или два согрешил: была какая-то странная игра, в которой на экране перемещалась тарелка с недоеденной яичницей, и на яичницу эту садились жужжащие мухи, в которых полагалось тыкать вилкой. У вилки имелся оптический прицел, и если в муху удавалось попасть, то наколотое на вилку насекомое смешно задирало лапки, исполняло первые такты из арии Каварадосси — «Мой час пробил, и вот я умираю» — и укладывалось на краю тарелки. При промахе же раздавался противный скрежет, вилка скручивалась штопором, и надо было зацепить мышкой одну из золотых монет в нижней левой части экрана, перетащить ее к кожаному мешку и опустить в него, тогда испорченная вилка выправлялась и можно было продолжать охоту. После убийства десяти мух запас золотых монет со звоном пополнялся, происходил переход на новый уровень, увеличивалась скорость полета тарелки, а движения насекомых становились все более и более хаотичными.
В офисе говорили, что после какого-то уровня мухи перестают летать, и тогда надо собрать с тарелки сотню образовавшихся мушиных трупиков и поджарить их в микроволновке, после чего игра перейдет на какой-то совсем уже новый этап, где поджаренные мухи будут использоваться в качестве смертоносного оружия против черных тарантулов.
Пару раз, как я уже сказал, я попробовал поиграть, но дальше первого уровня не продвинулся и вообще понял, что рискую провести остаток жизни, тыкая вилкой в мух, — такая перспектива меня не обрадовала, и на этом мое общение с игровыми программами прервалось надолго. Думал что насовсем, но ошибся, как видите.
Потому что общение с девушкой Элизой оказалось первой ступенью в компьютерной игре, обнаруженной в компьютере под покрывалом из мешковины. Игра эта называется «Лахезис», и занимает она какие-то невиданные гигабайты памяти. Наверное, поэтому ничего, кроме этой игры, в компьютере нет. Не помещается там больше ничего.
Ну что ж. По крайней мере, не надо в мух вилкой тыкать.
Элиза: «ТЫ ГОТОВ НАЧАТЬ ИГРУ, ОРЛЕНОК ЭД?»
Печатаю: «ГОТОВ. ВО ЧТО ИГРАЕМ?»
Элиза: «СЕЙЧАС УЗНАЕШЬ, ОРЛЕНОК ЭД».
Костик. Камень первый
Меня зовут Константин. Когда я был маленьким, родители меня называли Костиком, а ребята во дворе и в школе — Костяном. А еще Костлявым и просто Скелетом. Но это детское прозвище оказалось недолговечным, потому что после истории со Штабс-Тараканом меня стали звать Квазимодо. Так меня называют и сейчас, но исключительно за спиной. В глаза меня так никто не называет, а обращаются по имени — Константин или Константин Борисович — и на вы, поскольку, и это я могу сказать без всякой ложной скромности, прошедшая уже часть моей жизни была прожита вполне достойно и добился я многого.
Такое не всякому удается.
Есть, конечно, люди, добившиеся существенно большего и занимающие намного более высокое положение, например мой лучший друг Фролыч, но я им нисколько не завидую, и вот почему.
Если бы меня попросили определить какое-либо мое личное качество, выделяющее меня среди прочих людей, то я бы оказался в некотором затруднении, потому что всю свою жизнь я старался вести себя так, чтобы совершенно ничем не выделяться. Если представить окружающую меня среду в виде плоской карты, состоящей из разноцветных геометрических фигурок, то фигурка, соответствующая мне, не имела бы никакой постоянной окраски, а приобретала бы цвет, гармонирующий с непосредственным окружением, и даже форму свою меняла в зависимости от того, кружочки, квадратики или треугольнички преобладают по соседству.
Прежде всего, именно этой незаметности я обязан тем, что свою жизнь обоснованно считаю удавшейся, потому что везде и всегда меня принимали за своего, и я никого не раздражал, как раздражают привлекающие внимание.
Но чтобы уж до конца быть честным, скажу здесь же, что это была не единственная причина, хотя и очень важная. Если вы посмотрите по сторонам, то непременно убедитесь, что таких незаметных, как я, в любом человеческом сообществе больше, чем воды в огурце. А везет, как мне, далеко не всем. Поэтому должно быть еще что-то, и оно, конечно же, было. Это что-то — мой друг Фролыч, которому я обязан ничуть не меньше, чем своему природному таланту приспособляемости.
Однако же одна, пренеприятная кстати, особенность у меня есть, но я о ней обычно никому не рассказываю.
У меня довольно редкое психическое заболевание. То есть, я на людей не бросаюсь, Наполеоном или индийским вице-королем себя не считаю, но страдаю, как говорят врачи, от особой формы аффектогенной амнезии. Амнезия — это полная или частичная потеря памяти. Аффектогенная амнезия — это когда человек напрочь забывает всякие очень для него неприятные события, а все остальное нормально помнит. У него внутри срабатывает какая-то блокировка, защищающая его от неприятных воспоминаний. Так вот: некоторая необычность моего медицинского случая состоит в том, что у меня все ровно наоборот — все спокойные периоды моей жизни будто затянуты серой пленкой, а хорошо и по-настоящему ярко помню я по преимуществу, то, от чего нормальный аффектогенный амнезик полностью избавлен.
Даже самые нормальные люди, как правило, практически не помнят, что с ними происходило в первые три года жизни. Я тоже не помню — все, от самого первого дня моей жизни (который я, удивительным образом, помню) и на протяжении целых трех лет, как будто стерто ластиком. Предположим, что это нормально. Но я и потом ничего не помню, вплоть до четвертого класса начальной школы, когда развернулась история вокруг папаши Фролыча. Если бы я был обычным аффектогенным амнезиком, я бы, скорее всего, именно эту историю забыл, а все остальное помнил бы. Так считают врачи. Поэтому они и говорят, что у меня особый случай.
Мое самое первое детское воспоминание, если не считать непосредственно дня появления на свет, — это не мама с ложкой и не папа с ремнем. Я помню лестничную площадку в подъезде, на которой я стою в коротких серых штанах на бретельках и белой рубашке. На эту лестничную площадку выходят две высокие коричневые двери — одна наша, а вторая соседская — и еще одна дверь, затянутая проволочной сеткой. Это лифтовая дверь. А напротив меня стоит мой сосед и ровесник Гришка Фролыч в сатиновых шароварчиках и синей рубашке в полоску.
Вот что еще интересно с медицинской точки зрения — на это все врачи обращали внимание, — что все мои воспоминания непременно связаны с Гришкой Фролычем. Есть Фролыч — все помню до мельчайших деталей, нет Фролыча — сплошная серая пелена. Как будто ничего со мной не было, а просто я в промежутках от одного появления Фролыча (или даже простого упоминания о нем) до другого находился в анабиозе. Причем нельзя сказать, что именно с Фролычем у меня связаны какие-то неприятные ассоциации, он был моим первым и единственным другом. Поэтому врачи предполагали сперва, что мой особый случай — не такой уж и особый, просто наша с Фролычем дружба была настолько захватывающей и яркой, что когда я был не с ним, то чувствовал себя глубоко несчастным, поэтому периоды разлуки моя ущербная память блокировала.
