Тулепберген Каипбергенов - Каракалпак - Намэ

В этой кличке, как и во всякой другой, слышалось что-то оскорбительное, издевательское, всякий слово «поэт» норовил произнести с усмешкой или подковыркой. По крайней мере мне так казалось.

Но, несмотря ни на что, прозвище было и лестным. Оно побуждало меня к новым творческим свершениям, и я усиленно работал над совершенствованием своего мастерства и целиком был поглощен заботами о дальнейшем творческом развитии. Иными словами: просто пытался сочинить очередное, то есть второе, стихотворение. Побыстрее управившись с домашним заданием, распластывался на циновке и думал, подбирал подходящую тему и рифмующиеся слова. Но если слова рифмовались, то тема оказывалась пустяковой, недостойной поэтического воплощения, например:

И наоборот, если тема казалась мне важной, то в ритмические строки она никак не вписывалась и строки эти ни в какую не хотели завершаться созвучиями. Часами я молча пролеживал на циновке, глядя в потолок или в угол.

— Смотри, Сере, — предупреждала мать, ставя рядом со мной миску жареного проса, — как бы челюсти не окаменели от молчания. Пожуй просо, а то, чего доброго, скулы сведет.

Наконец нашел подходящую тему. Не раз я слышал, что великие поэты посвящали свои стихи известным людям. Одних бичевали и высмеивали, других превозносили и восхваляли.

Суждения об известных людях и самого поэта делают известным. С обличительной поэзией после первого неудачного (не вполне удачного, как я самокритично признавал) опыта решил покончить. Теперь пора испробовать силы в воспевании достойных.

Тут в выборе кандидатуры никаких сомнений и быть не могло. Самый достойный, конечно, Муса-ага. Кто же еще? Ему я и посвятил двенадцать (целых двенадцать! — это ли не прогресс по сравнению с первым восьмистишием) строк, вышедших из-под моего карандаша после многодневного кропотливого труда.

Вот они:

Назвал я стихотворение «Мудрец нашего аула». Самому мне оно чрезвычайно нравилось, я аж места себе от радости не находил и беспрестанно повторял сложившиеся строки. Правда, были еще кое-какие шероховатости в начале, их следовало подшлифовать, но, произнося собственные стихи на разные лады, я довольно скоро пришел к мнению, что переделывать ничего не надо, строки и так звучат отлично.

Еле-еле дотерпел до утра. В школу бежал вприпрыжку. Как только Муса-ага вошел в класс, я тут же поднял руку и, встав, гордо объявил:

— Учитель, я сочинил новые стихи. Можно мне их прочесть?

— Конечно, — согласился он.

Я вышел к доске, приосанился и громко, размахивая обеими руками, продекламировал стихотворение «Мудрец нашего аула».

Ребята захлопали в ладоши, и под гром аплодисментов я уселся за свою парту.

— Каипбергенов, — спросил Муса-ага, поднявшись из-за стола и выйдя на то место к доске, где только что стоял я, — знаешь ли ты, что ответил поэт Бердах своему ученику, который посвятил ему хвалебное стихотворение? Не знаешь? Тогда слушай.

Рассказ учителя. Поэт, молодой и очень пылкий, вот вроде тебя, пришел к Бердаху, чтобы показать ему стихи. В этих стихах он возвеличивал своего учителя, утверждал, что равных ему нет и не было в подлунном мире, сравнивал песни поэта с райскими песнями, а самого Бердаха чуть ли не с пророком.

Великий поэт выслушал его внимательно, а потом и говорит:

— Приходи завтра в полдень. Я приготовлю для тебя награду.

Молодой осчастливленный поэт отправился к себе, а наутро уже не мог усидеть дома и пришел к Бердаху гораздо раньше назначенного срока. Глядит, а великий поэт даже не обращает на него внимания. «Ладно, — думает, — подожду до полудня». Но вот и полдень минул, и еще час, и другой уже на исходе, а Бердах по-прежнему словно бы не видит своего ученика. Тогда молодой поэт отважился подойти к Бердаху и напомнить:

— Учитель, я пришел за обещанной наградой.

— Ну и зря, — говорит ему Бердах. — Ты вчера хотел доставить мне удовольствие, обрадовать меня приятной ложью. Я ответил тебе тем же и тоже решил обрадовать тебя приятной ложью. Мы с тобой в расчете. Можешь уходить, никакой награды не будет.

Что я пережил в тот миг — описывать не стану. До сих пор стыдно вспоминать. А вот выводами, которые для себя сделал, поделиться могу.

Во-первых, я понял, что одическая поэзия — не мой жанр.

А во-вторых, понял, что хорошие люди почему-то не любят, если их громко хвалят. Даже так можно сказать: если человек нетерпим к комплиментам, значит, он человек стоящий, если же падок на лесть, то присмотрись к нему повнимательнее, каким бы прекрасным он тебе ни казался.

Разумеется, эти понятия я сформулировал гораздо позже, а тогда я это не столько понял, сколько почувствовал. Но почувствовал еще и обиду. «Все-таки, — сетовал я, — Муса-ага мог бы и поблагодарить меня, ведь столько добрых слов я о нем сказал».

Из советов моего дедушки. Кому же понравится, если шапка больше головы, будь эта шапка даже из каракуля. Ведь если шапка велика, то, встретившись с тобой, половина людей спросит: «Эй, зачем тебе такая большая шапка?» А другая половина спросит: «Эй, почему у тебя такая маленькая голова?»

Человека можно обидеть не только бранью, но и хвалой. Если подойти к обычному, не глупому и не злому, человеку и сказать ему: «Мудрец ты наш наиумнейший!» или «Добрейший из добрейших!»- то он обязательно обидится.

Из рассказов аксакалов. Однажды поэт Бердах возвращался из Хивы, и в пути его настигла ночь, поэтому вынужден он был свернуть с дороги, чтобы в ближайшем ауле попроситься на ночлег.

Приблизившись к аулу, настиг он незнакомого путника. Незнакомец был одет богато, а наряд Бердаха, как все знают, никогда не блистал золотом.

Бердах поздоровался с богатым незнакомцем, тот ответил на его приветствие, и скоро выяснилось, что он тоже ищет пристанища.

— Значит, судьба у нас общая, — сказал Бердах, — будем искать вместе. Вместе приятнее входить в чужой дом, все хоть один знакомый, да есть.

В ауле они нашли дом, который показался им просторнее и опрятнее других. Постучались.

— Кто такие?

— Мы божьи гости.

Как только отворилась дверь, так сразу же стало понятно, что в доме той. А если той, принимают любого. Вот и их встретили приветливо и сразу провели в комнату. Посадили порознь, воздавая каждому из гостей честь по его одежде. Бердаху отвели место у самой двери, а спутнику его — почетное место во главе да стар хан а.

По обычаям того времени, каждый новый гость должен был поведать собравшимся о том, что видел он в пути-дороге, что заприметил на божьем свете, какие новости мирские коснулись его ушей.

Первым стал говорить богато одетый попутчик Бердаха. Как только раскрыл он рот, так сразу же всем стало ясно, что рассказ его — сплошная чепуха и небылицы. Когда же заговорил Бердах, все поняли, что рядом с ними умный и приметливый человек, который и видел много, и слышал много, и многое может сообщить людям.

После этого хозяин поменял местами новых своих гостей. Бердаху предложил сесть во главе дастархана, а его богато одетому спутнику указал место у самой двери.

«Когда знают человека — кланяются ему, когда не знают — его халату», — гласит народная мудрость.

«На чужом тое лучше держи язык за зубами, тогда еще есть надежда, что кусочек угощения попадет тебе на зуб», — говорят аксакалы.

Между тем после того, как обнародовал я свое второе произведение, слава поэта уже прочно закрепилась за мной. Пусть оба сочинения были неудачными, пусть оба они подверглись критике столь уважаемого всеми человека, как учитель Муса-ага Джуманиязов, пусть взрослые не знали ни строки из моего творчества, все равно в ауле начали говорить уже без тени иронии: «А старший-то внук у деда Хакима, оказывается, поэт». Слова эти тешили не столько меня, сколько дедушку. Когда кто-нибудь величал меня «поэтом», он аж светился от радости и вдвое толще становился от распиравшей его гордости.

— Если бедняк надевает сапоги, — говорил дедушка, — то уж не знает, куда и ступить в них. Когда из такой бедной семьи, как наша, выходит поэт, тогда и не знаешь, как быть… А не сходить ли нам к самому коше-бию? Я отведу тебя к нему. Он давно о тебе спрашивал.