Боже мой, Боже… это уже все… была жизнь, и нет ее, была родня, и нет никого. В одиночку я пришел в мир и в одиночку скоро уйду из него.
На колокольне ударили колокола. Подбор звуков был бесхитростный, но красивый. Верующие, которым не дали приложиться к кресту из-за атипичной пневмонии, пришедшей сюда, может быть, с тех самых маньчжурских пространств, где лежат разбитые снарядом кости моего пращура, потянулись из церкви.
Я шел за ними и думал, как все связано в этом мире и по времени и по пространству, и как лично я далек от того, чтобы понять эту связь. Коленька, может быть, сумел это сделать. Может быть, именно из-за этого Он, в чьей власти все, не захотел, чтобы он родился, — шевельнулось во мне.
За церковной оградой стояли нищие с испитыми лицами.
Я опять вспомнил папу и дедушку. Дедушка рассказывал мне, когда мы с ним шли как-то на белоусовский пруд, что однажды они ехали в отпуск из Порккалла-Удда, это Финляндия, 20 км от Хельсинки, их столицы, дедушка служил там сразу после войны, и это был, кажется, 46-й год. Папа увидел на вокзале в Ленинграде нищих. Он каждую минуту подбегал к нему и просил денег, чтобы отдать им. Дедушка рассказывал мне об этом, наверное, в 75-м году, радуясь и смеясь, потому что казалось, уж чего-чего, а нищих у нас никогда не будет. И вот опять, в 2003 году их так же много, как было в 46-м.
Но Он сказал, пусть прежде вспотеет рука дающего. То есть надо хорошенько подумать, следует ли подавать этому человеку, на пользу ли пойдет подаяние, не на пьянство ли, не во вред?
Как изменить это? Что я могу? Я люблю их всех — слабых и честных. И ненавижу тех, кто насилует их, не боясь греха и не получая возмездия. Сказал бы мне Бог — делай так и так и будет все по-другому, так, как хотел я, когда создавал мир, и я бы делал и делал и не жалел бы себя. Однако любовь моя бездеятельна и никчемна — Он не сказал этого и не дал силы, сила почему-то всегда у тех, кто с другой стороны… Значит Он за них?
А что Он сказал про это?.. Он сказал, у тебя полная свобода выбора, ты можешь пойти вправо, а можешь и влево, как знаешь и хочешь…
Я шел в порт, чтобы отплыть на Русский остров на свой корабль, и старался вспомнить, что Он сказал об этом еще, но вспомнил почему-то только старый американский фильм «Однажды в Америке». Там мафиози обливали бензином профсоюзного лидера и грозили тут же поджечь, чтобы он не путался под ногами и не боролся за права простого народа.
Разве я бы хотел, чтобы меня обливали и жгли? Нет, честно говоря, не уверен; я, увы, не герой. А Коленька, если бы он родился и вырос? Он бы хотел и мог? Но он не родится… Значит, так и должно быть по Его Великому плану. Хотя и у нас, может быть, когда-нибудь, тоже кому-то придется бороться. Но уже не мне. Моя жизнь коротка. Она заканчивается. Да и в России почему-то издавна сложилась странная закономерность: побеждает тот, кого победили. Так, кажется, было всегда, сколько я ни пытался вспомнить другое, не вспомнил…
Значит ли это, что у нас любая борьба за хорошее бессмысленна? А плохое почему-то приходит само по себе, за него не надо бороться. Кто же об этом писал? — «Побеждает тот, кто зол. Добрый малый, ты осел. Не хвались, что ты силен, попадешься ты в полон. Не поможет острый нож, в дело пустят лесть и ложь. Лжи поверят, правде нет, и сойдется клином свет».
Я увидел перед собой этот печальный клин, и мне опять захотелось упасть и никогда не вставать. Но я удержал себя на ногах и только подумал — интересно, во всем мире так или только у нас это странное искривление понятий. Наверное, все же во всем, Соллогуб жил очень давно и наверняка часто бывал за границей. Жаль, если так.
Я вспомнил мою ласковую молодую маму из тех давних времен, когда время еще не обозлило ее, а я был маленьким добрым мальчиком, не обуреваемым дурными инстинктами. Она читала мне «Несжатую полосу» Некрасова, и мы плакали счастливыми слезами единения и молодости над несчастной судьбой русских крестьянок, ошибочно полагая, что уж с нами-то ничего такого плохого и быть не может, ведь мы не крестьяне, во-первых, и живем в такой справедливой стране, во-вторых. И не думали о том, что в каждой жизни бывает не только весна, но и осень. А «несжатые полосы» бывают в каждой судьбе… и может быть именно в этом и есть справедливость жизни…
— Команде вставать!
Утро на моем корабле начиналось в 5.30.
— Команде готовиться к построению!
— Команде построиться!
— На флаг и гюйс — смирно!
— Флаг и гюйс поднять!..
Капитан третьего ранга Горбенко, которого я своим приказом № 2 сделал капитаном второго ранга, маршировал ко мне с докладом. Команда смотрела на меня с любовью, она обожала меня.
— Товарищ командор флота Свободной России! — докладывал кавторанг Горбенко…
…Своим приказом № 1 я объявил команде, что по личному указанию Главнокомандующего, Президента России, я в порядке подготовки к постепенному переходу Флота на контрактную службу провожу на корабле эксперимент. Каждому матросу я положил жалованье в 350 $ USA, мичману 500, младшему офицеру 700 и т. д. Это было немного, в месяц у меня уходило бы на оклады всего 65.000 $.
Такой эксперимент людям понравился, лица у матросов с утра и до вечера были веселыми, глаза сияли, дедовщина отсутствовала, службу несли отлично.
Чтобы рацион у команды был нормальным, я зашел с дружеским визитом в южнокорейский порт Чемульпо, он же Инчхон и Канхваман, который когда-то принадлежал России и в котором команда «Варяга», чтобы избежать позора, потопила свой крейсер. Сама команда эвакуировалась и почти целиком осталась жива, но и это тогда считалось замечательным подвигом. Кто ж знал, что жизнь в России станет такой, что в ней всегда будет место подвигам и покруче.
Я люблю традиции, я считаю, что без традиций ничего не сделать. Мы купили в порту два венка — большой и малый — и спустили в воду на месте легендарной гибели. Оркестр играл «Гибель “Варяга”», матросы стояли с обнаженными головами, я приложил ребро ладони к виску. Во мне что-то происходило в эту замечательную минуту, мне казалось, еще немного, еще чуть-чуть продлится это странное состояние, и я пойму в жизни все и увижу связь Времен с Вечностью.
Сладко кружилась голова, темнело в глазах, я мчался по темному холодному коридору, звезды сияли со всех 10-ти сторон. Я был одинок и никому не нужен. Господи, прости меня, буди милостив мне, грешному. Я потерял сознание, а потом вернулся в него. Ах, как сладко терять сознание! И до чего обидно в него возвращаться. Никто не заметил, что я уходил, — здесь, на палубе корабля, прошла, наверное, только секунда. Я даже не падал…
Вечером я выдал каждому члену команды 200 $ на посещение публичного дома и приобретение сувениров. На следующий день все дембеля положили на стол капитана рапорты с просьбой оставить их на сверхсрочную службу.
Кстати, все матросы вернулись на борт, никто не попросил убежища. Только временно задержался на берегу старший матрос В. Холодок, у него оказался такой странный орган, которым он соединился с гейшей, а разъединиться уже не смог. Их отвезли в госпиталь, где замочили в молочной ванне, но и это не помогло, и тогда их разъединили хирургическим путем.
Холодок вернулся на борт именинником, заваленный подарками и газетами, в которых подробно описывался его мирный подвиг. Команда требовала, чтобы Холодок на баке спустил штаны и показал команде, чем он так знаменит. Холодок исполнил волю товарищей, с соседних судов и берега на него смотрели в морские бинокли. Я не пошел смотреть и ничего не видел. Правда, Горбенко ходил.
— Что да то да, но не ой-е-ей, — рассказывал он потом.
Мы уходили из Чемульпо любимцами. Корабли салютовали нам своими сиренами.
Ночью нам здорово повезло. У нас сломался генератор, сел аккумулятор, испортилась аварийная станция, мы шли без габаритных огней, поэтому Славик сам дежурил на вахте.
Мне вообще не спалось, я ходил вокруг рубки, смотрел на утыканное близкими звездами незнакомое черное небо, бескрайнее черное море, вспоминал, как Полина приехала за мной за Полярный круг, как смеялась, когда я прочитал в документах «Овод», как мы мчались на «ниссан-террано» сквозь тьму и пургу — ах, как здорово нам было тогда — тосковал и думал, как она там, в раю. Что она именно там у меня не было никаких сомнений — где же еще находиться таким замечательным людям? — это с одной стороны. Даже если с другой — во-первых, она убита, значит, она страстотерпица. А во-вторых, она ушла в Великий Пост. Почти как и мой дедушка, которого не стало во время послепасхальной пятидесятницы. Те, кто умирают в эти святые дни, избраны, они идут в рай вместе с Иисусом Христом. От этих мыслей мне было хорошо и душевно, я почти не чувствовал, как у меня болит все внутри.
И тут нам опять повезло. В свой ночной бинокль Славик увидел, что происходит в море, и дал посмотреть мне. Два маленьких юрких катера прыгали вокруг огромного корабля. Они были как осы, кидавшиеся на медведя. С этих ос лезли на корабль люди и пускали веером строчки из своих автоматов.
