— На коммунизм, — с полувопросительной интонацией предположил Иван Иванович.
— Коммунизм и так будет. Это научно доказано. Тут твои надежды ни при чем.
— На мир…
— На мир не надеются, за него борются. Еще на что?
— На бога? — Иван Иванович хотел пошутить, но вышло неловко и горько.
— На бога надейся, а сам не плошай, — тоже пошутил Гарантий Осипович. И продолжал серьезно: — Сценарий твой называется «Надежда». Ты же на что-то должен надеяться, вот ты, русский человек, Иван да еще Иванович, мужчина не первой молодости…
— Беспартийный…
— Ну, беспартийный… писатель, член Общества кинолюбов. Ты член Общества?
Иван Иванович кивнул.
— Может быть, надеешься, что к тебе придет слава? Всесоюзная, всемирная…
— Какая там слава, Гарик, смешно.
— А может быть… Как это… помнишь? «И, может быть, на мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной». А? — Гарантий Осипович заметно оживился.
— Любовь? — Иван Иванович задумался. — Я жену люблю, — сказал он, почему-то тяжело вздохнул и смутился.
— Что же тут смущаться, чудак-человек? — Гарантий Осипович хохотнул. — Это прекрасно! Но жена есть жена…
— Надеялся я повидать Венецию, — слегка повеселев, сказал Иван Иванович, — город на воде, жемчужину Адриатического моря…
— Но не о Венеции же ты писал?
— Я? Писал? — переспросил Иван Иванович. — Нет… Черта ли мне в этой Венеции? — И Иван Иванович вдруг заплакал.
Домой к себе Иван Иванович приехал на черной «Волге», которую Гарантий Осипович специально вызвал для друга по телефону.
Случай четырнадцатый
Ночь укрыла город цветным лоскутным одеялом, и достался Ивану Ивановичу чужой лоскуток.
Ему приснилось, что он — Пустомясов.
— Как же так, — боясь служебной ответственности, спросил себя во сне Иван Иванович, — ведь я же сценарист…
— Ничего, — ответил новый, пустомясовский облик Ивана Ивановича, — творческий приварок к должностной зарплате не помешает.
— Но ведь это же использование служебного положения! — в сонном ужасе догадался прежний Иван Иванович.
— Дурак, — хохотнул Пустомясов-Распятин, — все так делают. Под псевдонимом укроешься.
— Какой такой еще псевдоним? — изнемогал во сне Иван Иванович.
— Опять дурак… Я нам псевдоним придумал: Малаховец. Чем плохо? Будешь за меня писать, дружить будем. А если что — ты ничего не помнишь… Ведь ты Иван Непомнящий…
— Гадина ты, — ответил Иван Иванович, какой-то частицей сознания понимая, что это сон и что другого случая смело высказаться о Пустомясове не представится. — Думаешь, друзей не выбирают?
Сделал над собой нечеловеческое усилие, вылез из пустомясовской оболочки и проснулся. Полежал, обливаясь холодным потом, таращась в темноту. Потом разбудил Настасью Филипповну, притронувшись холодными, как у покойника, пальцами к ее крутому горячему плечу и поколыхав его.
— Что тебе, Ваня? — спросила Настасья Филипповна, превозмогая сон и пытаясь угадать выражение лица мужа в полной темноте.
— Настя, скажи мне честно, на что ты надеешься?
— На что я надеюсь? — Иван Иванович услышал, как она зевнула. Потом кровать заскрипела, Настасья Филипповна улеглась поудобнее и, засыпая, ответила: — На тебя я надеюсь, Ваня… На что же мне еще надеяться?
Случай пятнадцатый, пока последний
«Но он не сделался поэтом, не умер, не сошел с ума», — когда-то сказал о своем герое Александр Сергеевич Пушкин.
Иван Иванович тоже не сделался поэтом, не умер, но с ума сошел.
Ненормальное его состояние выражалось, например, в том, что Иван Иванович упорно утверждал, будто никакой он не сценарист Распятин, а широкий зритель.
При этом некрасиво приседал, расставив колени, выпячивая живот, оттопыривал локти и, ухватив себя за уши, старался изо всех сил растянуть свою бедную больную голову вширь. Слава богу, мука эта продлилась недолго. Вмешался Эмиль Захарович Фамиозов, который умеет крепить дружбу не только с отдельными людьми, но, если надо, с целыми народами, о чем они даже не подозревают. Так что за оздоровление кинодраматурга И. И. Распятина, члена Общества кинолюбов, дружно взялись такие светила современной науки, которые уже давно забыли, как лечить людей, и почивали на лаврах, а тут пришлось потрудиться.
И оздоровили Ивана Ивановича так крепко, что он уже ни о какой «Надежде» в кавычках и вспоминать не хочет, а еще, находясь в своей отдельной палате, принялся писать новый сценарий взамен забытого, и тоже на очень важную и нужную, как он утверждает, тему. Так что Филимон Ужов, которого, кстати, тоже вылечили, теперь Ивану Ивановичу открыто завидует общепринятой белой завистью.
И вот еще что: желтый портфель с чернильным пятном около застежки нашелся. Не подвел вежливый молодой человек из одиннадцатой комнаты того отделения милиции, куда Иван Иванович обратился в начале всей этой истории. Уж каким образом молодой человек портфель нашел — это его служебная тайна. Нам с вами, любознательные читатели, это знать необязательно.
Только никакой рукописи в портфеле не обнаружилось.
В портфеле был комплект чистых простыней из прачечной. Очень хорошо отутюженных и даже слегка накрахмаленных.
И все.
Нет, не все!
Вы, может быть, спросите, куда это с первой же страницы названивал из автоматной будки наш герой? Ведь не названивай он, еще неизвестно, как бы все обернулось. Интересуетесь правильно. Я тоже спрашивал об этом Ивана Ивановича. А он отвечает — забыл.
В этом плаще и шляпе он нарисован моим отцом в 1943 г.
Или страдал письменно — особенно это заметно в переписке с О. Фрейденберг — двоюродной сестрой Б. Пастернака.
Роман Ч. Диккенса.
Ник. Вильмонт. О Борисе Пастернаке. Воспоминания и мысли. М., Сов. писатель, 1989.
Стихотворение Ник. Бараташвили в переводе Б. Пастернака.
Для сравнения: из доклада Н. И. Бухарина на первый съезде писателей — о поэзии Б. Пастернака:
«…он „откололся“, ушел от мира, замкнулся в перламутровую раковину индивидуальных переживаний, нежнейших и тонких хрупких трепетаний раненой и легко ранимой души». Совпадение заставляет заметить себя. Очевидно, Пастернаку нравились определения, данные Бухариным, нравился образ поэта, возникающий в этих определениях. И, быть может, бухаринское толкование поэта автор хотел воплотить в образе Юрия Живаго.
Записка не датирована. Она написана в 1956 г., когда еще все кошмары, связанные с появлением романа, только предчувствовались.
Урнов Дм. Безумное превышение сил. М., Правда, 1989 г.
Имеется в виду роман Дж. Оруэлла.
Определения, раздаваемые Пастернаку в сов. печати.
Булгаков М. Белая гвардия.
Переписка Пастернака со Спасским велась до 1956 года.
Действие «Собачьего сердца» происходит в 1931 г.
