Однажды она пришла в храм в страшном волнении и все время бегала кому-то звонить. «Что случилось, Марья Антоновна, на вас лица нет!» Она горестно махнула рукой: «Ты представляешь, дорогая Олеся, ОНА забеременела, хотя это был особый элитный экземпляр, и вот тебе, пожалуйста, — неудачные роды! Никак не может разрешиться от бремени!» — «Какой ужас, но кто это?» — «Да кошечка нашей прихожанки! Я вот собираюсь поехать сменить ее — а то она дежурит возле роженицы всю ночь, умаялась!». И она после рабочего дня отправилась «принимать роды» на другой конец Москвы…
На ее День ангела храм подарил ей плетеный домик для кота с голубой перинкой внутри и целый ящик «Китти Кэт», потому что все знали, что ее котик особенно уважает это питание.
И старый отставник тоже смирился. Во всяком случае, если даже и выследил он, где живет моя собака, дачу все же не поджег. Надеюсь, что и ему Господь послал какое-то утешение. Во всяком случае, проходя недавно мимо ограды Ботанического сада, я с изумлением увидела огромные особняки, которые выросли на его территории. Кто-то из моих соседей по дому сообщил мне, что это — американские офисы, под которые сдали часть этой прекрасной земли. Может быть, и отставнику с женой от этого что-нибудь перепало. А может, и нет. Может, живут они, до сих пор горюя по своей курочке, по рябе, по красавице, по своей ненаглядной… Жаль, что они не знакомы с Марьей Антоновной, — она бы погоревала о ней вместе с ними, да и помолилась бы об этом Божием создании, дивной твари, пернатой душе…
Но смирилась и моя собака. Такой стала мирной, всеприемлющей, любвеобильной. Однажды я вернулась домой и обнаружила там незнакомую тетку. Она сидела за столом и пила мартини, закусывая тортом. Рядом дымился потухающий камин, а у ее ног лежала, улыбаясь, моя собака.
— Как вы сюда попали? — я спросила ее в изумлении.
— Нет, это как вы сюда попали? — огорошила меня она. — Я лично здесь в гостях у критиков Аннинского и Золотусского.
— А, — с облегчением вздохнула я, — так вы ошиблись дачей. Они живут не здесь.
— Зато вы не ошиблись, когда приходили ко мне с критиками Аннинским и Золотусским ставить в моей квартире подслушивающие устройства! — воскликнула она, держа в руке нож, которым резала торт.
Я, честно говоря, испугалась. На улице март, в округе никого нет, а тут эта сумасшедшая с ножом в руке.
Я позвонила моему ближайшему соседу Лёне и попросила его зайти ко мне. Он тут же и появился.
— Что, пытать меня будете? Только учтите — я не Старовойтова — у нее нос длиннее! И не Елена Боннер! — испугалась она.
— С носом разберемся, а вот пытать обязательно будем! — твердо пообещал Леня.
Мы ушли с ним на кухню, чтобы решить: а что дальше-то делать? Не выгонять же силком! А она, поняв, что силы теперь не равны, тем временем тихонько выскользнула из дома. За ней выскочила и собака. Я наблюдала в окно, как удаляется эта безумная гостья, а моя собака бежит подле нее, виляя хвостом.
— Бедная, — вздохнул Леня, — свихнулась на диссидентстве. Повсюду ей теперь мерещатся микрофоны, сексоты, воронки… Но ты сама виновата — посмотри, какая у тебя хлипкая дверь, какой примитивный замок!
— А собака? — возразила было я.
Собака остановилась у калитки и смотрела куда-то вдаль, в сторону огромного поля и огромного неба, выражая полную благосклонность к происходящему.
Наверное, она в этот момент своим дыханьем хвалила Господа.
2001
Ну и попутчик же мне тогда попался, этот Эн с Точкой! Думала — приличный человек, бывший структуралист, ученик Лотмана, поэт (Самойлов когда-то его поминал: «Приезжал ко мне из Тарту Эн с Точкой, читал стихи, неплохие»). Ну а кроме того — профессор, зав. кафедры русской литературы, а он…
Ехали мы с ним в командировку аж в Албанию — налаживать культурные связи, читать лекции, везли две коробки русских книг. Был конец мая 1994-го. Жара ужасная. Вагон набит челночниками, бесконечные границы: Россия — Украина, Украина — Молдавия, Молдавия — Румыния, Румыния — Болгария… Алчные таможенники, агрессивные пограничники. Визги женщин, у которых изымают контрабанду…
Там, в Софии, нас встречала машина русского посла в Албании и перевозила в Тирану через всю Македонию. Опять: Болгария — Македония, Македония — Албания…
В вагоне мы и познакомились, до этого я никогда его не видела: полненький, с брюшком, очки, залысины, пухленькие короткие ручки. Одним словом, шляпа, интеллигент несчастный. Все время отчего-то волновался, поеживался, озирался.
Нас не досматривали, мы — делегация. У нас об этом специальная бумага с печатью, у нас особые визы, выданные МИДом. Каждый раз, когда заглядывал кто-нибудь из таможенников-пограничников, Эн с Точкой шебуршил в папке своими маленькими ручками и протягивал им нашу охранную грамоту:
— Делегация. Я — глава.
Те смотрели бумагу, порой даже брали под козырек и не приставали.
— Волнуетесь? — спросил Эн с Точкой, лишь поезд тронулся. — Я волнуюсь. Все-таки заграница. Всякое может случиться, провокации… Первый раз еду. Вот, взял в дорогу все необходимое.
Полез под полку, не поленился, достал туристский брезентовый рюкзак, извлек из него военный бинокль, котелок, алюминиевую кружку с ложкой и старенький транзистор «Спидола».
Как только пересекли границу бывшего СССР, неотрывно глядел в бинокль на скудные румынские земли:
— А наши степи просторней.
Потом — на поросшие лесами горы Болгарии:
— А у нас Саяны выше.
Увидел, что я читаю Томаса Манна, кажется, «Иосиф и его братья»:
— А наш Толстой лучше.
Сидел, крутил старенькую «Спидолу», ловя вести из Отечества. Та шипела, свистела, нечленораздельно клокотала.
— Вы протокол хорошо знаете? — спросил, когда мы подъезжали к Софии.
— Какой еще протокол? — удивилась я.
— Что куда носить. Я вон целый чемодан с собой везу, костюмы, галстуки. Завтра днем у нас встреча с послом — так как, по протоколу одеваться или можно без?
— Без, — успокоила его я. — Тридцать градусов в тени, какой еще протокол.
— Ну, смотрите, чтоб я лицом в грязь не ударил. И не отходите от меня. Я языков не знаю. Заблужусь. Могут быть провокации. Там сейчас американское влияние. Всякое может быть.
Так он и ходил за мною потом повсюду хвостом. Я — в магазин, он — в магазин, я — обедать, он — обедать, я — в уборную, и он туда же.
За первым же ужином объявил мне:
— Мы с вами по разные стороны баррикад. Вы в каком Союзе писателей — «российском» или «России»?
Честно говоря, я и не знала, как именно он называется. Потом поняла, что он имеет в виду:
— Я, по всей видимости, в «жидо-масонском». А вы, наверное, в «фашистском»?
— Почему? — удивился он. — Я там, где Владимир Иванович Гусев. Это — самый лучший Союз писателей. А вы — в другом. Вы — где Наталья Иванова. Вот я и говорю, что мы по разные стороны баррикад.
Ну и, честно говоря, баррикады — не баррикады, но некоторая конфронтация у нас действительно возникла. Еще бы, лекции читал он примерно так:
— В России сейчас ужасная ситуация. До чего ведь дошло — Фадеев, Горький, Серафимович, Фурманов — в полном загоне. А Булгакову, Набокову, Платонову — зеленый свет.
Албанцы негодовали.
— Как, неужели Серафимовича не печатают! Непостижимо!
Окружали нас плотной стеной, интересовались:
— А когда к нам Валентина Терешкова приедет? А как поживает Марина Ладынина? А как здоровье Клары Лучко?
…Дело в том, что албанцы когда-то так любили русский народ, что называли детей по фамилиям видных советских деятелей. В пятидесятые-шестидесятые годы по албанским улицам и ущельям бегали мальчишки, откликавшиеся на имена Чуйков и Чапаев, Жуков и Жданов. Потом Энвер Ходжи обвинил Советский Союз в оппортунизме, и всех местных Кировых и Молотовых, Гагариных и Горьких стали сажать и расстреливать. Если кто из них и уцелел, сейчас им было под пятьдесят. Они-то особенно радушно зазывали нас в гости, дружно пели «Катюшу» и возмущались, что у нас собираются выкинуть Ленина из Мавзолея.
— Это акт вандализма! — говорили они и ставили нам в пример египтян, до сих пор содержащих своих фараонов в отведенных для них гробницах.
— Мнение народа, — довольно кивал мне на них Эн с Точкой. — Видите, народ не с вами, а с нами. Народ не потерпит.
А сам от меня — ни на шаг: мало ли что, еще украдут.
— Да что у вас красть? — поражалась я. — Носовой платок? Зубочистку?
— Меня, меня самого могут украсть как главу русской делегации. А потом выкуп будут требовать у России! — с достоинством отвечал он.
Я все дивилась и спрашивала про себя: ну и при чем тут Самойлов? И где там Лотман?
А он все ходил за мной, все проявлял классовую бдительность, бубнил, заклинал:
