Потому что имелся еще «не мой» отец. Вообще-то он и являлся мне папашей, но с того момента, как этот… (я лучше посвищу, имитируя верное слово) столкнул мою мать с лестницы, а она, перелетев через перила, разбила себе голову и повредила позвоночник, «мой любимый папочка» был вырезан из сердца без наркоза. Он пришел единственный раз — через двадцать семь месяцев две недели и два дня — с тем, чтобы забрать деньги, документы и одежду и зачем-то ордер на квартиру, который вовремя подоспевшая Людка сумела ловко у него выхватить. Они почти подрались из-за этой бумажки, но тут вмешалась я и заорала на каком-то псевдонемецком с явно выраженным матюкальным акцентом так, что они опешили. Человек, всю жизнь притворявшийся любящим отцом, бросил документы на пол, ткнул мне в лицо кулаком (от «радости» такого общения из носа потекла кровь), сорвал вешалку в прихожей и ушел навсегда. А заорала я тогда вот что: «А ну уёбензэбит-тэпопиздэнштрассэ!!!»
Людка эту фразу записала.
Если забыть, что тебе пятнадцать и грудь растет не по дням, а по часам, и если не вспоминать, как неделю назад бритый под «бокс» Витька Каурин прижал к стенке и залез, гад, под непривычный телу, а потому ненавистный лифчик, то вполне можно жить. А если не думать о вчерашней подножке, которую подставила подруге из параллельного класса, в результате чего 9 «А» взял кубок первенства школы по баскетболу, да еще учесть, что скоро тебя покажут по телику как самую юную, но перспективную баскетболистку города, то жить можно радостно! Что я и делала. Иногда. Время же, свободное от «иногда», я проводила рядом с мамой.
Я была никудышней дочкой, забывала ее кормить, чем Людка меня постоянно и попрекала. Она ж не знала, что моим любимым занятием в ее отсутствие было сидеть на полу, положив голову на колени матери. Когда «опекунша» приходила, я как ни в чем не бывало валялась на кровати и листала дешевый журнальчик: ни за что на свете я бы не показала Людке, что вытворяю без нее. Она считала меня черствой и называла сухарем. Я не спорила. Лишь бы не в детдом, откуда до «психушки» два часа езды. В том, что мать отправят именно туда, я не сомневалась: она никого не узнавала, ничего не соображала и пускала пузыри. К тому же, не двигалась.
Той ночью я видела у Людки жиденькую пачку долларов: она совала их врачу «скорой», уговаривая не сообщать в милицию. А он смотрел на мои трясущиеся руки и молчал. Хороший дядька, хоть и лысый. Никому ничего не сказал — даже когда я «толсто намекнула» ему про то, что Людка мне — никто. А он думал, сестра… и хотел жениться. Суетились, канителились, но я все-таки помешала. Ну, об этом уже говорилось.
Когда я выступала по телевизору (честно призналась, что стала лучшей из-за подножки), мама впервые улыбнулась. Людка вызвала врача, я заартачилась. Она надавала мне пощечин и увезла мать в больницу. Мы надолго рассорились, но дела у мамы шли на поправку.
Через год я просила у Людки прошения.
— Не надо, Лен. Я понимаю твое раздражение, — сказала она. И добавила каким-то безнадежно усталым голосом: — Я все понимаю.
Продала квартиру и уехала в Москву.
Через два года я вышла замуж за Витьку Каури-на, но вместе мы пожили недолго. В 94-м его призвали в армию, а в январе 95-го он пропал в Чечне. Я искала его, но, постоянно натыкаясь на казенно-размытые формулировки, отступила и оформила развод. Тем неожиданней спустя годы оказалась встреча в московском метро. Слепой и без ног, Витька сидел на каталке и пытался петь.
Он узнал мой голос, хрипло позвавший его, и замахнулся палкой, которую держал. Я сказала «извините» и в шоке попятилась. Почему ушла? До сих пор не знаю. Может быть, из-за дочки? Его дочки. Может быть.
Через три года я встретила его снова — уже приодетого и на протезах, в черных фирменных очках. В подъезде соседнего дома, где он жил раньше, распевали веселые песни, восхваляя невесту жениха. Невестой была Людка. Так они оба вернулись в мою жизнь.
И вот два дня назад ее не стало.
Я долго сижу на ступеньках, и люди, пришедшие проститься с ней, вынуждены обходить меня.
— Вам плохо? Вам помочь? — Кто-то берет меня за руку, тянет, подымает и ведет в комнату. К ней.
Как много народа! По этой женщине плачут все, и незнакомые тоже. Я вижу ее: она лежит в окружении цветов, белая и чужая, но не могу подойти и сказать то, что говорят другие. Я не могу сказать, что буду вечно помнить ее внимание и — задним числом — ценить заботу; я хочу сказать, как паршиво мне жилось без нее и как худо сейчас — без ее поддержки. Я долгие годы видела в ней чуть ли не мать, а она оказалась старше меня на шесть лет. Об этом, как и о том, что она — инвалид детства и никогда не сможет иметь детей, я узнала в день ее свадьбы. А ей нравилось заботиться о ком-то.
— Что же ты наделала, Людка? — шепчу я, не глядя в сторону атласного гроба. — Что же мне теперь делать? Без тебя?
Виктор поднимает голову на шепот: он всегда узнает мой голос. Я подхожу к нему и беру за руку, он молча ее высвобождает. Да. Я понимаю. И принимаю. Я так и не сказала, что у нас есть дочь. Я сообщила об этом ей. Она не удивилась, пожала плечами: «Да от тя че хочшь ожидать можно!» — и все последующие годы меня избегала. Я стала «большая девочка».
После похорон Виктор у меня. Он долго слушает тишину, прежде чем нарушить ее легким скрипом протезов, а затем приказывает:
— Расскажи мне все. И о себе, и о ней.
В соседней комнате вздыхает мама. Она еще не ходит, но переживать за меня уже способна. Я стараюсь скрыть замешательство по поводу двусмысленного «и о ней» и, с трудом сдерживая дыхание, начинаю издалека.
— По-моему, ей всегда было тридцать восемь. Или даже сорок…
Евгения Доброва (dobrova-zharska)
Мраморное мясо
По паспорту он был Саша Карлов. Но все звали его Карлос, ему это шло, такому смуглому, темноволосому и высокому. Он был красив; мне, его девушке, завидовали однокурсницы. Будучи по натуре актером, как оказалось впоследствии неудавшимся, Карлос работал винным менеджером в компании «Голиаф». В его обязанности входило объезжать рестораны и предлагать закупщикам калифорнийские вина.
Мы жили незарегистрированной супружеской жизнью в восьми метровой комнате общежития Театрального института. Каждый вечер Карлос собирал в портфель каталоги и ехал в центр, средоточие питейных заведений. Заказывали у него немного, зато он прикасался к шикарной жизни. Дома, в казенной клетушке с мышами и засаленными розовыми обоями, зазвучали диковинные слова: винная карта, бордо, божоле, флют, сомелье, купаж… Карлос произносил их вдохновенно. До сих пор помню патетику, с которой он выговаривал название «Пол Массон», — голос Карлоса включается в голове всякий раз, когда вижу эти огромные кринки с дешевым десятидолларовым пойлом. Но тогда я еще не знала вкуса их содержимого, и энтузиазм возлюбленного мне передавался вполне.
— Сегодня был в «Саппоро», — восторженно рассказывал Карлос. — Японский ресторан на Сухаревской. Там… — голос его замирал, — готовят суши, сашими и мраморное мясо. Знаешь, что такое мраморное мясо? Телят поят пивом, делают им массаж и ставят музыку Баха. И мясо выходит как мрамор.
— Интересно, откуда в Японии Бах.
— Оттуда же, откуда калифорнийские вина. А еще у них есть темпура. Это от слова «температура». Выбираешь осьминогов или креветок, и они при тебе их зажаривают. А едят палочками! У них такие тонкие деревянные палочки, как спицы. Хаси называются.
Я представляла сказочный «Саппоро» с раздвижными бамбуковыми перегородками. С неторопливыми сосредоточенными японцами, поедающими мраморную говядину. С официантками, похожими на гейш. С переливчатой храмовой музыкой… Мечтая о жареных осьминогах и мраморном мясе, я чувствовала, как расширяется мир.
Под влиянием рассказов Карлоса я решила научиться есть палочками. Хаси были куплены за пять рублей у китайцев в сувенирном павильоне на ВВЦ, а обучил меня ими пользоваться сосед по общежитию, русский парень Серж Пичуричкин по кличке Пич Рич, что в переводе с английского значит «Богатый Персик».
— Что ты больше всего любишь из сладостей, но только чтобы мелкое? — спросил он.
Я подумала и сказала:
— Изюм.
— Отлично. — Пич Рич насыпал полную тарелку изюма. — Бери палочки и ешь. Руками нельзя! А я буду следить.
Когда через полтора часа тарелка опустела, я в совершенстве владела искусством есть хаси.
Карлос проработал в «Голиафе» несколько месяцев. Дело не шло; забирать последнюю Карлосову зарплату мы заходили вдвоем — как помню, она составила тридцать один доллар. Всю дорогу домой Карлос вздыхал.
Через некоторое время он устроился консультантом в мебельный магазин. Вскоре у Карлоса появились деньги, он снял однокомнатную квартиру в хрущевке на улице Героев Панфиловцев. В незнакомом районе тут же была произведена разведка и обнаружен ночной супермаркет с необычным названием «Ноленс Воленс». Там был очень хороший видный отдел. Особенно Карлосу понравилось одно редкое американское вино, но не прошло и пары недель, как он — заставь дурака богу молиться — сам себя этого удовольствия лишил.
