Я пришла в себя, сидя на помятом полотенце, захлебываясь отчаянным кашлем. Он стоял на коленях за моей спиной, крепко обняв, целуя там, где шея переходит в лицо.
– Я, кажется, только что кончила.
– Да что ты говоришь, я прямо не заметил! – Он помог мне встать, стал одевать меня, как ребенка, вычищать из волос хвойные иголки и сухую траву. И потом внезапно, откуда-то из-за плеча: – Стой. Давай еще раз. Я хочу еще.
Я что-то промямлила в ответ. С моим пошатнувшимся представлением о времени… меня могли уже искать. Мой Гепард.
– Давай! – И руки снова поползли под майку.
– Подожди, я на разведку сбегаю, скоро вернусь.
Я явилась к ним. Тут же наткнулась на импровизированный столик на кирпичах, и весь драгоценный арахис полетел в траву. Мне хотелось играть заблудшую ночную тень из бесцветных лавров и полосок индигового неба. Я села на скамеечку рядом с папашей, уверенная, что выгляжу вполне естественно. Я протянула руку к восстановленному столику и налила себе полную чашку оставшегося вермута. Выпила залпом, не различая вкуса. Потом, с чувством выполненного долга, заявила, что иду спать, и поплелась по темной тропинке, спустилась вниз к якорю и паукообразным воротам. Решила срезать путь и пошла напролом через кусты. Тут же заблудилась, но, тем не менее, ясно чувствовала его присутствие где-то совсем рядом и, двигаясь исключительно по зову сердца, в конце концов очутилась в довольно глубокой яме, по всем нюховым ориентирам призванной быть мусорной. Я заорала и через мгновение теплые гепардьи руки тыкались мне в лицо. Отец с сестрой стояли перед нашим крыльцом, достаточно пьяные, чтобы великодушно простить меня, но потом, после очередного бурного прощания с едва стоящей на ногах Мироськой, я услышала порывистое, горячее: «Признавайся, мерзавка, с кем была?»
– Я вот упала…
Он вытащил меня, отряхнул, я сказала смешное «привет». Быстро обнял меня, и мы стали целоваться.
– Вино пила? – прошептал он, улыбаясь сквозь сумерки. Руки быстро пробрались в штаны.
– Ага… пьяница я горькая…
– Хе-хе…
Козырек моей бейсболки смешно таранил его лоб, пока мы целовались. На мгновение оторвавшись от него, я стянула ее и с преувеличенным драматизмом швырнула в траву. Он сладко хохотнул и с небывалым энтузиазмом опрокинул меня наземь одним из своих гадюшных приемчиков.
– О-о-о-о, а ты, пока бегала, совсем высохла там… а-а-а-а… нет… конечно, нет…
Через бездну безвременья первое, что запомнилось, – это приятная тяжесть, идущая от ног вверх по всему телу. Он еще соблазнял меня: помню, как что-то настырное, мокрое и твердое маячило у меня перед лицом, но я нашла в себе силы встать и, властно натянув штаны, буркнуть, что «как-нибудь в другой раз».
Шатаясь, в сказочной эйфории, пошла сквозь тишину и глубокую ночь.
Когда я добрела до Домика, то их уже там не было. В ужасе, который, надеюсь, вам никогда не доводилось переживать, я, на грани инфаркта, заплетающимися шагами кое-как добралась до маячного дворика.
Tag Zweiundzwanzig (день двадцать второй)
Я проснулась с жестокой и омерзительной раной на спине. Знаете, как определить любительниц секса на природе?
В ванной все утро тешила себя очень сомнительными надеждами на сокрытие следов бурного вечерка, но, разглядев получше свой будто вспоротый позвоночник, пришла к выводу, что любые попытки окажутся малоэффективными, и единственным выходом остается такая себе легкая амнезия.
– Дорогие мои, мне так плохо… Я была так не права! Помнишь этот ваш вермут? Да? А я вчера выпила чашку и упала. Пока домой шла, решила срезать путь домой и там, на булыжниках, поскользнулась… простите меня… я больше никогда не буду так!
По причине не совсем интеллигентного похмелья родитель оставил меня в покое, впредь поклявшись никогда никуда не брать и не отпускать.
Мироська, правда, повиснув на руке, все требовала объяснений вчерашнему вечеру, которые я упорно не давала аж до послеобеда, когда змеючка, видать, краем уха зацепила нашу с Альхеном беседу:
– Ну, как ты, малыш? Нормально все? Помылась?
У меня появилось странное щекочущее чувство, что он фальшивит.
– А я, когда домой пришел, Господи, довольный такой, и весь чесался! Хо-хо-хо, но знаешь, это был класс! А, да, собственно, забыл у тебя спросить: тебе понравилось?
– Да, – глухо сказала я, – у меня все волосы в репейнике были.
– Во-во! А полотенце? – Манерное гримасничанье и новые интонации. – Я все утро занимался тем, что вычищал его от этих «ежиков»!
– То-то тебя утром не было… Да и на «генералке» тоже пусто…
– А я там и не появлялся, меня по дороге Виктор перехватил. Так мы вместе в Ялту плавали на катере, тапки ему новые покупать.
Мне померещился отцовский призрак, и я, ничего не сказав, пошла прочь от этого фальшивенького похохатывания, от этого монстра, с тихим ужасом глядящего на мою израненную спину. Я шла к последнему пляжу и больше не оборачивалась.
Мироська подловила меня в самый уязвимый момент полного душевного опустошения, и я выложила ей все, ничего толком не ощущая.
– Странно, – сказала она, – ты же ведь еще совсем ребенок. Ему должно быть с тобой неинтересно…
На моих темно-зеленых, военного вида штанах с панковскими заклепками появилось мечтательное кровавое пятнышко. Клякса моего растопленного детства. Остается еще добавить, что вечером его там не было. Чего и следовало ожидать.
Tag Dreiundzwanzig (день двадцать третий)
У меня был замечательный ритуал. Утренняя прогулка, когда я могла воспользоваться новшеством в папашином воспитании (бывало и такое), дарующем теперь возможность насладиться полноценным одиночеством в туманной свежести безконвойного маршрута по пустынным, совершенно безгепардовым пляжам. В это время (с 8:00 до 9:30) все санаторские массы занимались завтраком, и мы таким образом имели в своем распоряжении совершенно безлюдную и долгую (почти 1,5-километровую) полосу изогнутых дугой пляжей санаториев «Днепр», «Украина», «Ясная Поляна» и «Марат». Гепард практически никогда не приходил раньше 10:00 (хотя бывали сладостные исключения).
А мы, спустившись, как правило, к 8:00, воевали минут пять, потом папаша брал свою надувную подушку и шел на самый длинный пирс, где уже золотели лучики нежного утреннего солнышка, пока галька и бетон оставались в сырой холодной тени. Я, расстилая свой матрас, нюхала эту тень, и запахи ночи щекотали что-то особо восприимчивое, нервное, распаленное, и смутная злоба поднималась во мне, колко растекаясь по рукам и бедрам.
Я брала плеер, надевала наушники и, дойдя сперва до «соборика», поглядев в это лазоревое свежее небо и на море под ним, очень медленно шла в обратном направлении, от одного тупика к другому, где белело вовсю залитое солнцем здание канатной дороги и весело урчал мотор на лодочной станции. Было лето. Была Имрая. И была я. Одна. Боже, сколь многим я обязана этим замечательным спокойным и молчаливым минутам полного соития с мечтой. Какой шквал ослепительных чувств обрушивался на меня, когда я, бывало, стоя под глухой бетонной стеной с надписью «ЗАПРЕЩЕНО!», ловила чутким сканером обострившегося зрения темную и хищную фигуру с зеленым рюкзаком, бодро шествующую от лифта по залитому солнцем пляжу.
На пути обратно меня встречали новые лица. Была похабного вида девица с невозможным слоем косметики на довольно нестандартном лице. Я прозвала ее «соперница».
Была бегунья – безликая черноволосая дива из Киева (как сообщил Макс), легким, парящим бегом которой восхищался не один папаша. К ней я относилась тоже с элементами прохлады (мягко говоря). Она тормозила у Ворот Энди (между «Украиной» и «Ясной Поляной») и, пококетничав с ублюдком, бежала дальше. А потом наступала моя очередь («Девушка, куда идете? Вход по пропускам! Ах, нет пропуска, ну тогда приземляйся сюда, поговорим!»), и мы болтали порой по сорок минут. Время от времени в наших беседах вырисовывались весьма сексуальные очертания, но углубиться в основы моего женского становления волнующим расследованием «было или не было» он чего-то не решался. В мифах о наших действующих и недействующих связях мы обходились неясной формулировкой «один мой друг», «одна моя подруга».
Сегодня Альхен пришел, когда я плелась со своей прогулки, по всей видимости слушая свою любимую Шадэ или «Энигму». Из-за плохого настроения, под прикрытием очков и наушников, решила изобразить, что не замечаю его. Потом, когда мы поравнялись, я все-таки сделала вялый знак рукой. Он ответил примерно тем же и безнаказанно пошел в сторону «соборика». Я также безнаказанно поплелась следом. – Пап, понимаешь, я вот там сидела… Тут приперся ЭТОТ, стал что-то варнякать… Так мне вот, прыгать пришлось. Вот.
В конце тента кто-то из нас все-таки решил выдавить сухенькое «привет» и получить рикошетом такую же черствую копию.
