Поэтому все уравновесилось, дела не могли идти лучше чем сейчас. Я был польщен компанией куда имел доступ, для меня больше не оставалось необозримых высот, которых я мог достигнуть силой ума – как была права Дрю, сказав, что я – маленький дьявол. Когда гости мистера Шульца начали подниматься по ступеням в собор, я даже пожелал, чтобы кто-нибудь представил меня, или по крайней мере, чтобы кто-нибудь обратил на меня внимание, хотя в душе я знал, что сейчас это преждевременно. Но ведь я не выброшен на обочину, я знал, что в такие исторические моменты иногда происходят незапланированные вещи – а я вот он, тут как тут, смотрю на них сзади, иду в процессии с самыми знаменитыми гангстерами современности. Я чувствовал себя настолько хорошо, что мог позволить себе все, даже отмести любые сомнения, могущие возникнуть у любого из рядом идущих, будто имел на это право и силу.
Гангстеры зашли в собор и подождали, пока отец Монтень, ведущий службу, не пригласит их всех к алтарю. Посвящение началось По времени это оказалось довольно долгим мероприятием. Аббадабба Берман вышел перекурить, поскольку службе не было видно ни конца, ни края. Я зажег ему спичку и дал прикурить в сложенных от ветра ладошках. Вскоре вышел Ирвинг. Мы облокотились на черное крыло пришлого «Крайслера», игнорируя другие машины и уставились на собор, на его каменные украшения. Колокола уже замолкли, в воздухе оставалось еле уловимое дрожание от их звучания – из нутра собора все мощнее и мощнее раздавались гулы органа. Вот в тот момент Ирвинг подошел к такой точке критики босса, которой я никогда от него не слышал.
– Разумеется, – сказал он, будто продолжая прерванный разговор, – Голландец абсолютно неправ относительно одной вещи. Он не знает, почему старые евреи молятся именно так. Может, если бы он знал, то не говорил такое. А ты, малыш, знаешь, почему они все время раскачиваются?
– Я слабоват в религии, – ответил я.
– Я тоже не религиозен, – продолжил Ирвинг, – но то как они раскачиваются, когда молятся, и не останавливаются ни на секунду можно объяснить. Ты видел как горят свечи? Вот те люди, которые молятся в синагоге, они и есть пламя свечей. Пламя все время дрожит, оно не может быть застывшим. Это пламя – человеческая душа, которую так легко затушить. Вот и все объяснение.
– Очень интересно, Ирвинг, – сказал мистер Берман.
– Голландец не знает этого. Его эти раскачивания лишь раздражают, – сказал Ирвинг тихим голосом.
Мистер Берман приподнял свою руку так, что сигарета очутилась у его уха, это была его любимая поза при размышлениях: «Но когда он говорил, что христиане все делают в унисон, он был прав. У христиан есть центральная власть. Они поют вместе, они молятся вместе и встают на колени тоже вместе. Они все делают организованно, под жестким контролем. Поэтому он прав насчет католицизма.» – сказал он.
Когда наконец началось собственно таинство посвящения и крещения, я уже сидел рядом с мисс Престон, т.е. там, где и хотел сидеть. Я напомнил себе, что все в порядке, что ничего не случилось с тех пор, как я был допущен в секретный мир ее бед. Вот и все. Она не показала, что заметила как я очутился рядом, что я одобрил и не одобрил одновременно. Я слепо перелистывал страницы псалмов. Ее лицо под шляпой мягко светилось в отражении разноцветных стекол собора – я ощутил себя ее пажем, ее защитником. И я так хотел ее в те минуты, что даже не мог физически думать о чем-либо другом. Мне показалось, что службы я просто не переживу. Мистер Шульц заказал короткую и упрощенную службу, а я подумал, а что же значит долгая? А по правде говоря, именно в те минуты я осознал, что значит слово бесконечный.
Помню лишь несколько незначительных моментов из той бесконечной службы. Первым было прохождение мистером Шульцем посвящения, крещения и конфирмации одно за другим в своих нечищеных ботинках. Вторым – когда его знаменитый крестный отец, стоя позади него, по знаку отца Монтеня, возложил руку на плечо мистера Шульца, тот чуть не выскочил из кожи. По-моему, эти вещи остались у меня в памяти лишь потому, что вся служба шла на латыни и мне это ничего не говорило, и я отмечал про себя лишь то, что каким-то образом выбивалось из скучной струи. Я думал, что отец Монтень – единственный человек в мире, которому позволили три раза подряд вылить на голову босса воды из священного сосуда без ощутимых последствий для здоровья. Он проделывал это с видимым удовольствием, не жалея воды, а мистер Шульц фыркал и тряс головой, глаза его покраснели, а волосы растрепались и намокли, как после купания.
А последнее, что я помню из того незабываемого дня – это присутствие рядом очаровательной и таинственной мисс Престон. Она становилась тем более невинной в моих глазах, чем более в плотских тонах я мыслил о ней. Она казалось, просто пила музыку органа, похожая на богобоязненную и чистую в помыслах монахиню, напоминая мне даже скульптуры святых дев на стенах собора. Даже то, что в моем крутящемся мире представлений о ней, ее явное неприятие моего присутствия рядом, подтверждало наше с ней секретное согласие на это, вздымало в моем сердце теплую волну. Я уже понимал, что более обманывать себя не могу – я ее просто обожаю, я могу отдать свое будущее за ее спасение. И в этот момент, когда орган медленно стал затихать эхом в дальних углах собора, когда хор вытягивал самую высокую ноту в молитве, она подняла руку в белой перчатке ко рту и тихо зевнула.
Суд приближался. Я прекратил стрелять из пистолета, стал бегать по поручениям Дикси Дэвиса, чей офис переместился на шестой этаж нашего отеля. Однажды утром я должен был доставить письмо от него судебному клерку. Доставив, я вышел из здания суда и остановился, взглянул через окна на комнаты заседаний. Они были пусты. Никто мне не запрещал заходить в них, поэтому я зашел в ту, что была под номером 1.
Тихое, безмолвное место, полная противоположность полицейскому участку. Стены, обитые деревом, большие окна, открытые ветру, светильники-глобусы на цепях, свисающих с потолка. Все необходимое для работы судей, прокурора, адвоката, судебных исполнителей, жюри присяжных и публики. В помещении стояла полная тишина. Я слышал как тикают настенные часы над лавкой для обвиняемого. Мне показалось, что зал заполнен ждущими людьми и что за их ожиданием притаилось безграничное терпение. Я понял, что у закона есть способность пророчества.
А вдруг решение жюри присяжных будет – «Виновен!»? Полицейские выводят мистера Шульца, а вся банда встает со своих мест и смотрит. Его последняя, близкая к инфаркту, бессмысленная ярость. Мой взгляд, на его сущность убийцы
– раз, и захлопнута дверь в перекрестье решеток на задней дверце полицейской «Черной Марии». Мне сразу поплохело.
К портрету мистера Шульца надо добавить вот еще что: куда бы он ни отправлялся, всюду он создавал себе проблемы – измышления об измене. Они выходили из него посезонно, порождались не чем-нибудь, а прямо его натурой, каждая измена была логична и обоснована, все разные, но у всех одно и то же продолжение – он принимался убивать. И не то, чтобы я этого не знал. Каждый вечер я спускался на элеваторе вниз и сидел за ужином среди семьи Шульца – страдая от двух противоположностей: любви и страха. Трудно сказать, чего было больше.
За два дня до суда появился человек по имени Жюли Мартин. Его знали все, кроме меня. Здоровенного роста, вдвое выше чем мистер Шульц или Дикси Дэвис. При разговоре его щеки тряслись, ходил он с тростью. Глазки у него были маленькие и непонятного цвета, щеки небритые. Голос его был грубым, низким, ниже чем у босса, воспитания не было никакого, черные волосы курчавились сзади на шее, а ногти были черные, будто он целыми днями возился с автомобилем.
Дрю Престон извинилась и ушла сразу же при появлении этого мужлана, я спокойно вздохнул. Мистер Мартин был ходячей притчей во языцех. Шульц относился к нему с сардонической вежливостью и называл его: «Мистер Президент!» Я сразу не понял почему. Уже потом вспомнил о неприятностях с ассоциацией ресторанных владельцев Манхэттэна. Жюли Мартин был председателем ассоциации, потому и ее президентом, и, поскольку, практически все классные заведения центра были представлены в ней, то он обладал влиянием. Разумеется, он лично не швырял через окно ресторана мешки с дерьмом, когда владелец по той или иной причине уклонялся от вступления в ассоциацию, но почему его ногти были так грязны, или почему его стрижка не была соответствующей или хотя бы аккуратной, я не понимал. И еще почему-то он вовсе не уважительно относился к нашему боссу.
Если не зацикливаться умственно на таких методах воздействия на несговорчивых, как мешки с дерьмом, рестораны были золотой жилой. Но невидимой, даже политика была заметней. Пока посетители поглощали свое жаркое в ресторанах, или пока они пили свои кофе, или пока они делали что-то еще связанное с насыщением желудков, бизнес шел незаметно и постоянно и всегда связан он был с людьми, которые никогда при посещении любых заведений не были голодны.
