Он бегом спустился вниз, опять едва удержавшись на скользкой лестнице, матюгнулся. Подумал с усмешкой, что на этот раз дурная примета не сработала. В доме горели почти все окна. Ко многим прильнули лица, но никто не вышел. Во двор, освещенный всего одной лампочкой над подъездом, сдавал задом микроавтобус. Романов шел сбоку, неторопливо направлял водилу. Бойцы уже вытащили контейнеры на улицу, и они неровной угловатой горой громоздились друг на друге.
— Так, Старый, давай, разберешься здесь, я отъеду. — Майор достал рацию и вызвал Миронова.
— Давай, в кафе, что ли, пожрем? Заеду?!
— Готов, как пионер!
— Лукашов! — Хапа сунул рацию в карман.
От группы отделился коренастый прапорщик с курчавыми светлыми волосами, светлым лицом и красивыми глазами. Глаза эти, однако, смотрели так, что всякий начинал чувствовать свою вину, даже если ее и не было. Он, как и сам Хапа, был без маски.
— Возьми ребят, поезжай в порт. Перед въездом заныкайтесь. Звонят по поселку, к бабке не ходи… — Он кивнул на окна. — Сейчас потащат добро из сараев в разные стороны. Потом заваливайся в кафе в аэропорту, мы там будем.
Через некоторое время в кафе «Север» за столиком в углу сидели подполковник Миронов, Хапа, командир костромских Андрей Сазонов и прапор Романов. Лукашов отказался, остался с бойцами.
— Зверек! — прокомментировал Лукашова Мирон. — Красавчик, конечно, но если мочит кого — просто зверь. Ни жалости, ни страха и какая-то, сука, змеиная улыбка! Я сам его боюсь!
С момента, как они появились, прошло минут двадцать. Кафе опустело. Кто заходил, не присаживались, а, негромко поговорив с Веркой, брали что-то, сигареты, бутылку, и уходили. Один Балабан сидел на своем любимом месте у бокового окна, на самом деле очень неудобном, Верка мимо туда-сюда ходила. Он не ушел, как все, а зачем-то напялил черную лыжную шапочку почти на самые глаза и убрал под нее волосы. Шапка сзади оттопырилась, и вид у него был довольно дурацкий. Книжка толстая на столе, он всегда там читал. Негордая гитара, готовая к услугам, стояла на стуле напротив, ополовиненная бутылка, бутерброд на тарелке. Омоновцы его не замечали.
Выпили. На еду навалились.
— Никак не пойму, чего тут нашухарили? — Мирон ел аккуратно, ножом и вилкой разделывал куриный окорочок. — Генерал задачу ставил, говорил, близко к бунту, тридцать человек отрядили, а тихо все. И местные… Прокурор про беспорядки ни сном, ни духом, только по поводу Кобякова этого озабочен. Ты начальника райотдела нашел? — вспомнил Мирон и посмотрел на Хапу.
— Запил, говорят, его сегодня утром отстранили. Ты же с майором разговаривал?
— Никакой! — скривился Мирон. — Все как раз на этого бывшего начальника валит и шестерит, как подорванный… вообще странный — выхожу сейчас из гостиницы, он сидит на лавочке, кошку так держит у лица и что-то ей говорит… Понял?! Нет, серьезно с ней разговаривает!
— Нам только лучше. Я с начальником Угро говорил, — Хапа закусывал курицу маринованным огурцом из банки. — Тот тоже считает, в поселке все нормально. Что там по икре? У меня полтонны!
— Бобович взял кого-то за незаконный ствол. Трясет его сейчас. — Романов разливал водку.
— Бобович все половицы подымет! — засмеялся Мирон. — Все равно найдет… Икры, кстати, берем, сколько надо. Я прокурору в аэропорту бумаги предъявил, он подписи увидел — сразу припух… короче, можно не стесняться.
— Странно, что никто из местных ментов не встрял. Зам по оперативной вместе с бывшим начальником куда-то делся… Они тут что, не крышуют? — засмеялся Хапа.
— Ну, — поддержал Романов, — на зарплату живут, нах!
— У тебя что? — повернулся Хапа к командиру костромских.
— Остановили машин десять-пятнадцать — ничего… — Сазонов замялся.
— Как ничего? Даже не пахло ни у кого из багажника… рыбой хотя бы копченой? — заржал Хапа и опрокинул стаканчик в рот.
В этот момент сильно забарабанили в окно — все обернулись. Местный дурачок Вова — небольшой, немолодых лет лысоватый мужичок — приник к окну. В свете сильного фонаря над входом хорошо было видно его слабую конвульсивную фигуру с опущенными вниз безвольными руками. Лицо у Вовы было несоразмерно большое, он затряс головой, разинул огромный рот, высунул язык и стал лизать грязное стекло. Сопли текли из носа, язык лип широко, трепетал по стеклу и убирался внутрь гнилозубой пасти.
— Тьфу, ё-ё…! — Мирон отвернулся, скорчившись в рвотной судороге.
«Исё, исё, хасю исё!!» — слышались требовательные утробные звуки с улицы, и снова язык лип к окну. Хапа взял со стола пару окорочков, хлеба и вышел. Видно было, как он разговаривает с Вовой, потом похлопал его по плечу, отправляя в темноту. Вернувшись, Хапа пошел к бару.
— Мать, у меня тупой вопрос — а чего в знаменитом поселке Рыбачий в лучшем кафе одни окорочка жареные? А?
Верка с серым от злости лицом протирала стойку. Прапор Романов уже подержался за ее задницу, когда она приносила еду на подносе.
— Слушай, у меня к тебе просьба, — Хапа положил на прилавок пятитысячную, — рыбки разной, икорки свежей малосольной… черной-то нет здесь? — Он улыбнулся широко и доверчиво, — и каких-нибудь белокурых с нами посидеть. Скрасить вечер. А? Сделаешь? Ты чего такая кислая?
Верка перестала тереть прилавок и, прищурившись, посмотрела на него в упор. Вроде и что-то сказать хотела, да держалась. Хапа положил еще одну пятитысячную и тоже прямо смотрел ей в глаза. Верка, прищурившись и поджав губы, молчала.
— Понятно. Так тоже бывает! У тебя мужик рыбак? — спросил быстро, забирая деньги.
— Охотник! — ответила с вызовом.
— Тоже неплохо. Надо к тебе домой съездить. Икры полный погреб?! А может, и еще что есть?
— Детей еще полный дом! Не нужны?!
— Слушай, — он облокотился на прилавок и придвинулся к ней ближе, — сдай пяток адресов, где икры богато, тебя не тронем. Не поверю, чтоб ты и не знала! Может, тебе кто не нравится? Так мы к ним как раз наведаемся, а? Хочешь, к твоему хозяину зайдем? — помолчал. — Давай, думай, а то с тебя начнем! — закончил жестко и пошел за столик.
Оттуда уже крикнул-приказал:
— И звони хозяину, пусть сам закуски нормальной притащит! Давай, действуй, я не шучу ни хера!
— Спеть, ребята, вам спеть, сейчас спою… — неожиданно громко, так что все обернулись, перебил Хапу Балабан. Он неуместно и глуповато, совсем непохоже на себя, засуетился, потянулся за гитарой, уронил на стол стоявшую перед ним водку. Стал поднимать ее и уронил стакан на пол. Тот не разбился, заскакал с противными цокающими звуками по кафелю.
Мирон, сидевший к нему спиной, развернулся, посмотрел пристально, потом брезгливо пожал плечами:
— Фу, блин… иди лучше домой, слышь! — Мирон повернулся обратно, — споет он, Моцарт, сука! А я думаю, чем здесь воняет?! — и захохотал все с той же блатной ленцой.
— Базара нет, гражданин начальник… — забормотал Балабан, неторопливо встал, взял гитару и, покачиваясь, двинулся к вешалке.
Верка прямо кипела внутри и зло следила за непонятными ужимками Балабана. Краска гнева плыла по конопатому лицу. Такой наглости она ни от кого не терпела, и давно выгнала бы их, да дома в погребе было под завязку. Лет на пять Генке. Она нервно соображала, потом очнулась, решительно бросила тряпку и стала ставить тарелки с пюре на поднос. Отнесла, выставила на стол.
— Ну что, красавица, нах! — Прапор Романов опять вальяжно потянулся обнять ее.
Как был у Верки поднос в руках, так ребром и опустила. Специально готовилась.
Прапор отшатнулся, едва не опрокинувшись со стулом, схватился за предплечье:
— Ты что, сука! Больная?! — произнес с угрозой.
— Я здоровая, а вы зря думаете, что вам тут все можно! — Она говорила, отчетливо произнося слова, хотя слышно было, как волнуется. — Я мужу позвоню сейчас, он ребят поднимет, мало вам не покажется. У них тоже оружие есть! Как бы вам обратно вперед ногами не уехать!
Балабан надел уже пальто, да вывалил, видно, что-то тяжелое из кармана, нагнулся, стал искать и на последних Веркиных словах с грохотом уронил металлическую вешалку. Все, и Верка тоже, опять поглядели на него, он, казалось, был сильно пьян, но вешалку поднял и поставил аккуратно. Пальто неторопливо застегивал, отвернувшись ото всех и привалясь к косяку плечом.
От абсолютного бессилия и страха Верка отчаянно блефовала, и странной неуклюжей опорой для этого почти бессмысленного вранья был не далекий Генка, и не Студент с его затеями, а этот вот пьяный Балабан. Ей казалось, что он не уходит, чтобы за нее заступиться. За ним, таким нелепым сейчас, она чувствовала какую-то непонятную силу, как будто не менты с ней, а Балабан с ними играет в кошки-мышки! Ее прямо трясло, как хотелось видеть этих сытых, кривляющихся мужиков ползающими по снегу с разбитыми мордами. Так, наверное, хватаются за соломинку…
