На нас нашло безумье за грехи!
«Святой Грааль»[149]
АДВОКАТ МОЙ РАЗБУДИЛ МЕНЯ извещением, что никто, в конце концов, не возжелал устраивать мне ночных допросов и не угодно ли мне чего-нибудь еще. Полупроснувшись, я дерзко сказал ему, что больше всего на свете мне угодно провести в этой самой камере — иначе «мориле» — как можно больше времени, ибо капризный перст судьбы уже нащупывает мое седалище и мне каким-то образом — пока меня отсюда не выпустили — насущно выяснить, кто на чьей стороне, при том, что единственная определенность — в том, что на моей нет никого. Когда я сказал, что сказал это дерзко, я имел в виду, что, будь я полностью в себе, я бы сообразил, что в помещении этом больше «клопов», чем в бичарне для матросов торгового флота. Адвокат значительно посемафорил мне бровями — похоже, только юристы в наши дни способны отращивать настоящие брови: даже управляющие банками, судя по всему, утратили это искусство, — и я заткнулся. Он сказал, что утром будет в суде, и с грустью — однако размашисто подмигнув — предупредил, что я должен готовиться к тому, что просижу под стражей еще очень и очень много недель. После чего пожелал мне спокойной ночи, а я переоблачился в пижаму и в одно мгновение ока уже спал сном неправедника, который так же лишен сновидений, как и сон праведника, если у спящего неправедника на тумбочке у изголовья размещается литр «Красного Гребня».
Пробудило меня прибытие еще одной огромной кружки оранжевого чая и тарелки яичницы с беконом. Рассвет рукою левой уж провел по небесам.[150] Я. и Б. не вызвали бы улыбки на лице Эгона Ронэя,[151] но я налег на дюжие вилку и нож, зная, что нужно поддерживать в себе силы. Из головы, естественно, у меня не шло путешествие в магистратский суд: маршрут в означенное место был, несомненно, усеян китайскими снайперами «фэзан ля ё».[152]
Как выяснилось, страхи были беспочвенны, ибо в этом делюксовом околотке имелся свой магистрат и мировой мини-суд. Уютная собралась там компания: плохо выбритый Маккабрей — одна штука — в сопровождении одного доброго вертухая, мировой судья (один) со всеми внешними признаками невыспавшегося мирового судьи, один адвокат, глядевший на меня невыразительно, что призвано было означать «держи рот на замке и во всем положись на меня», один изможденный детектив-инспектор Джаггард, пялившийся в свою записную книжку так, будто она ему наговорила грубостей, один пресытившийся жизнью ярыжка и — к моему вящему смятению — одна Иоанна, вполне сногсшибательная в костюме и шляпе цвета желтой примулы.
Ярыжка сколько-то времени юридически побубнил; Джаггард голосом полицейского из анекдота зачитал из своей книжки, как он проделал то-то и то-то на основании полученной информации… но не следует утомлять вас подобной рутиной: я уверен, вы и сами бывали в мировых судах. Однако в аккурат когда я ожидал благословенных слов о том, что обвиняемый Ч. Маккабрей остается под стражей на очень и очень много недель, наслаждаясь рыбными котлетами вдали от докучливых триад, почва ушла у меня из-под ног. Мой вероломный адвокат поднялся и доложил суду, что супругу обвиняемого, миссис Ч. Маккабрей, вчера навестил некто бр. Т. Розенталь, ОИ, объяснивший, каким именно образом после некой смутной неразберихи в Службе иммиграции у него оказался паспорт на имя Ч. Маккабрея. И не мог бы он, пожалуйста, получить свой собственный. И нет, в суде предстать он не может, ибо удалился в Хейтропский скит, где только Предварительная Исповедь занимает около двенадцати часов, не говоря уже о последующей епитимье.
— Нелепая путаница, только и всего, — сказал мой маляр, избегая встречаться со мной взглядом. — Огромная заслуга бдительной полиции и т. д.
Я открыл было рот, дабы заявить, что я, без всякого сомнения, являюсь Международным Похитителем Шедевров и заслуживаю гораздо больше уважения, но тут вспомнил, что мне вменяют в вину всего-то-навсего Незаконный Въезд во Владения Ее Величества. Ни слова о Руо либо его гуашах не сорвалось ни с чьих уст.
Мировой судья извинился передо мной, выразив надежду, что я не испытал чрезмерных неудобств, и освободил меня из-под стражи без единого пятнышка на моей репутации. Я был свободен.
Я неистово огляделся: вертухай дружелюбно мне кивал, Джаггард ухмылялся, а Иоанна излучала самую супружескую из улыбок, которые можно себе вообразить. Я знал: стоит мне лишь выйти на свободу улицы, я окажусь покойником, — к тому же странное дело: мой разум немедленно оккупировала мысль о несравненных рыбных котлетах. Даже мои лучшие друзья не стали бы утверждать, что я соображаю быстро, — мне нравится мусолить отдельное соображение день-два, но сейчас было ясно: времени на мусоленье нет. Я совершил фред-астэровское[153] двойное скользящее па вокруг моего «цирика» — иначе тюремщика — и взбежал по ступенькам к мировому судье, простерши вперед десницу. По лицу «судака» было ясно, что у него нет времени на подобные изъявления чувств, принятые на Континенте, но после непродолжительной внутренней борьбы он протянул мне свою длань. Я ухватился за нее, выдернул его хрупкое тельце из-за стола и заехал пяткой ладони ему в сопельник. И раньше сонный, теперь он заснул по-настоящему. Из всех щелей понавыпрыгнули орды умелых людей и задержали меня (здесь «задержали» означает «побили»), но я не думал об ударах, ибо в следующий же миг оказался в своей уютненькой «торбе», твердо зная, что залог редко дозволяется тем ребятам, которые почем зря перекраивают личность оплачиваемому магистрату. Я разрешил себе понюшку виски, а остальное вылил в целлофановый беспошлинный пакет, буде какой-нибудь мстительный мусор попробует его у меня конфисковать.
Я не из тех, кто в минуты напряжения сидит на краешке кровати, грызя ногти и проклиная того дурня или же мерзавца, который сотворил этот мир; скорее я причисляю себя к тем, кто ложится на означенную кровать и мирно дремлет. Когда дверь в обеденный перерыв открылась, глаза свои я оставил плотно зажмуренными. Голос, могущий принадлежать лишь кому-нибудь из рьяных юных полисменов, произнес:
— Ланч!
Я оставался нем и подразумеваем. Я слышал, как он взял пустую бутылку из-под виски, потряс ее и со стуком отвращения опустил на тумбочку. После чего вышел и запер за собой дверь. Досчитав до десяти, я открыл один глаз. Ланч, мне принесенный, состоял из трех белых картонок с фольгой вместо крышки, какими торгуют навынос китайские заведения. Из пакета я выдоил немного скотча, смешал его с водой и снова «сел на спину». Дохлая крыса могла бы выманить больше секрета из моих слюнных желез, нежели нечто с побегами фасоли и соевым соусом.
Вскоре меня навестил сержант Блэквелл; он посмотрел на нетронутый ланч и сказал:
— Ну и мамона!
— Тридцать девять дюймов, — сострил я. — В груди — сорок два.
— Не смешно и неправдоподобно, — ответил он. И то и другое — разумеется, правда. После чего отконвоировал меня наверх, в обвинительную комнату, где обвинил меня в нападении без отягчающих обстоятельств, нанесении телесных повреждений, неуважении к суду и множестве других вещей, включая, как я предполагаю, неизобретательное противодействие приучению к горшку в раннем детстве; я уместным манером поник главой.
Вернувшись в камеру, я попросил чего-нибудь почитать; он возвратился через десять минут с замусоленной Библией.
— Мне кажется, это я уже читал, — сказал я.
— У нас больше ничего нет, — парировал он. — Энид Блайтон[154] — только для образцовых заключенных.
Книга Книг была отпечатана на китайской бумаге,[155] и первые несколько страниц использовались святотатцами для кручения «штакета» (это такие сигареты), поэтому Книга Бытия начиналась с того куска, где Каин говорит: «…наказание мое больше, нежели снести можно; вот, Ты теперь сгоняешь меня с лица земли, и от лица Твоего я скроюсь, и буду изгнанником и скитальцем на земле; и всякий, кто встретится со мною, убьет меня».[156] Я так и не выяснил, что приключилось с Каином, кроме того, что он отправился в землю Нод,[157] что находится на восток от Едема; там я его и догнал.
То был один из тех дней, когда человеку просто никак невозможно хорошенько выспаться: казалось, едва я закрыл глаза, как мой вчерашний снегирь уже предупреждал меня, чтобы я побрился перед Шестичасовым Слушанием. Будто бы даже с неким восхищением в глазу он наблюдал, как я управляюсь с одноразовым бритвенным станком: множество негодяев, сообщил он мне, клялось засадить этому конкретному судаку костяной бутерброд в зубы, но ни один доселе угроз своих не исполнил. Как я заметил, ему было крайне трудно поверить, что единственным мотивом этому поступку мне послужила решимость отведать сказочных рыбных котлет.
