– …дикий мед твоих губ… – вырвалось из него.
Он подбежал к тележке и перевернул ее, крышка не открывалась, он пнул ногой еще раз и вдруг услышал: “Клим…”. Он замер. Не почудилось ли? “Клим” – услышал он еще раз и посмотрел на нее, оглянувшись. Она улыбалась. Боже милостивый! Он взвился вверх, как ужаленный, хотя ни одна пчела не вылетела из улья. Найдя нож, он полоснул лезвием по веревкам и крышка отвалилась, словно голова гильотированного, а в воздухе заклубились пчелы. Опыт пчеловода бросил его к стене, он напялил на себя защитную маску, а жена, бедная женщина, уже извивалась, как в восточном танце, пчелы путались в ее роскошных волосах, жалили не жалея ее лицо, шею, грудь, тело…
Поднявшись по лестнице в спаленку, прихватив с собой ружье, Клим заперся и не выходил до вечера. Когда снизу стали доноситься крики жены, он закрыл уши указательными пальцами и так лежал до тех пор, пока все не стихло. Он сошел вниз, был вечер, но было еще светло и то, что он увидел сначала испугало его, но он-то понимал, что пугаться нечего – жизнь кончена. Клим стоял перед нею в маске, пчелы поприутихли, ползали по полу, бились в стекла, зло жужжали еще, но ее оставили в покое. Она была обезображена до неузнаваемости: безглазое, тестообразное одутловатое лицо с вывернутыми наизнанку губами-пиявками, сизосиними, скривленными в непостижимо уродливой улыбке. Молодые красивые жемчужные зубы, безукоризненной правильностью своих форм и жуткой белизной придавали улыбке еще больше ожесточения. Вместо глаз – затянувшиеся щелки, ресниц было не видно, только черные черточки-щелки, над которыми вдруг разросшиеся длинные и толстые брови. Что бросалось в глаза, так это совершенно не тронутый смертью нос. Ни смертью, ни пчелами. Красивый маленький нос, совершенно не измененный и поэтому казавшийся неуместным на этом страшном лице. Ну и груди, конечно… Они висели перезревшими, пребелыми арбузами, глядевшими на Клима разбухшими сосками-ежевичка-ми. Клим даже усмехнулся, когда ему на ум пришло это сравнение, глядели на него безжизненным мертвым укором, ее груди… Он закрыл глаза…
– А на том берегу… – прошептал он, – незабудки цветут…
И больше не произносил ни слова.
Когда несколько дней спустя, наконец, появились друзья Федора, трое, крича во все горло и горланя песни, они удивились, что никто их не встречает: ни милая хозяйка, ни угрюмый старикан, ни Федор. Даже пес, бегающий с ошейником на шее ни разу не гавкнул. Скуля и виляя хвостом, он подбежал и прижался к ногам. Они переглянулись. Затем вошли, осторожничая…
Клим уложил из ружья двоих. Третьему удалось бежать, и Клим не преследовал его. Потом пришли солдаты. Им не удалось с наскока разделаться с Климом и они подожгли дом. Когда огонь добрался до спаленки, Клим выпрыгнул из окна и по крыше скатился наземь. Без ружья, без рубахи, босой…
– Ясно, ясно, можешь не продолжать.
– Они расстреливали его в упор, как затравленного волка, сделали из него решето…
– Да, это ясно.
– Он умер улыбаясь…
– Да-да…
– Словно счастье вернулось к нему.
Она на секунду задумывается, затем произносит:
– Ты никогда не был счастлив, ты просто не знаешь, зачем тебе жизнь…
– При чем тут я?
– Ты же про себя всё это рассказывал. Всю эту историю…
Он молчит, затем:
– Я знал, что ты догадаешься. Знаешь, когда тебя зацепили за живое, когда вдруг понимаешь, что прижат к стене и выхода нет – мир не мил… Я чудом выжил…
– Зачем?..
– Задай этот вопрос Богу.
Семя не может знать, что должно случиться, семя никогда не знало цветка. И семя не может даже поверить, что оно имеет возможность превратиться в красивый цветок. Путь длинен, и всегда безопаснее не пускаться в него, потому что путь неизвестен, ни что не гарантировано. Ничто и не может быть гарантировано. Тысяча и одна опасность, ловушки ждут на пути. А зерно – в безопасности, спрятанное под твердым ядром. Но зерно пытается, делает усилия. Оно сбрасывает оболочку, дающую ему безопасность, оно начинает двигаться. И сразу начинается борьба – борьба с почвой, камнями, скалами. Зерно было твердым, а росток будет очень мягким, и его ждут многие опасности. Зерну ничто не угрожало, оно могло храниться тысячелетиями, но многое становится опасным для ростка. Он стремится навстречу неизвестному, навстречу солнцу, навстречу источнику света, не зная куда, не зная зачем. Великое – это крест, который нужно нести. Но зерно охватила мечта, и оно двигается.
Таков и путь человека. Это трудно. Нужна большая смелость.
Ошо.
И я бросаю свою горсточку земли на крышку гроба, а когда через некоторое время вырастает могильный холмик, кладу свою синюю розу в трескучий костер цветов, которым теперь увенчана его жизнь. Вот и все, кончено… Стоя в скорбной минуте, я роняю несколько скупых слезинок, до сих пор не веря в случившееся, затем тихонечко пробираюсь сквозь частокол застывших тел и, сев в машину, минуту сижу без движения. Ровно минуту, секунда в секунду. Затем включаю двигатель: “Прощай, Андрей”. Бесконечно долго тянется день. Как осточертела эта злая июльская жара, этот зной, эта гарь… Наступившие сумерки не приносят облегчения: мне не с кем разделить свое горе. Сижу, пью глоток за глотком этот чертов коньяк в ожидании умопомрачения, но умопомрачение не приходит. Приходит ночь… Господи, как мне прожить ее без тебя? Без тебя, Андрей…
«Ты будешь делать то, что я тебе велю!»
Я закрываю глаза и слышу твой властный голос. Нет, родной мой, нетушки… Я буду жить, как хочу. Теперь я вольна в своих поступках. Жаль, что ты так и не понял меня, не разглядел во мне свое будущее, свою судьбу. Пыжился ради этой ряженой гусыни, кокетки, дуры… Господи, как же глупы эти мужчины!
«Ты обязана мне по гроб, ты должна…».
Нет, Андрей, нет. Никому я ничем не обязана и не помню за собой долгов. Я вольна, как метель, как птица, как свет звезды. Попробуй, упакуй меня в кокон. Только попробуй!
«Янка, тебе не кажется странным, что твоя маленькая головка наполняется вздором? Как-то вдруг в ней забились светлые мысли…».
Твои слова обидны до слез, и вот я уже плачу… Ах, Андрей…
А начиналось все так здорово, так прекрасно… Я отпиваю очередной глоток, кутаюсь в плед, закрываю глаза и вижу себя маленькой девочкой, сидящей у папы на плечах. Мы идем в зоопарк. Мы уже много раз здесь были, и встреча с обезьянами, зебрами и разными там какаду для меня как праздник. Особенно мы стали дружны с верблюдом, но мне нравятся и жирафы. Ну и шеище же у них! Вот бы забраться на голову, как на плечи к папе.
– Жираф – это мама, – объясняет мне папа, – видишь – с ней маленький жирафик, как ты. А папа – вон в том конце.
Я вижу, но не могу понять, чем отличается мама от папы, и спрашиваю:
– А где наша мама?
Я впервые задаю папе этот вопрос, видимо, поэтому он останавливается, снимает меня с плеч и говорит:
– Беги, хочешь?
Разве это ответ? Но я не настаиваю на ответе и убегаю к своему верблюду.
Когда мы возвращаемся домой, папа купает меня в ванной, тщательно отмывая тельце от дневных впечатлений, затем кутает в свой махровый синий халат и сушит мне волосы феном. Они у меня роскошные, золотистые, длинные. Таких в нашем садике нет ни у кого. А Женька говорит, что я самая красивая, и он на мне женится.
– Теперь будем ужинать, – говорит папа, – и бай-бай… Да?
– Ахха…
На закуску он всегда дает мне две-три маленькие, беленькие, кругленькие сладкие конфетки. И, если он забывает, я напоминаю ему. Я просто не могу уснуть без них. Одна из конфеток обязательно горькая, желтая, я ем ее первой, потом сладкие. От них просто холод во рту, как после мороженого.
– Почему она желтая?
– Это витамины, – объясняет папа.
В сентябре, как и принято, мы идем в школу и оказываемся с Женькой в разных классах, но как только выдается минутка, мы стремимся друг к другу, беремся за руки и бежим… Убегаем от всех. Женька хрустит фольгой, дает мне шоколадку.
– На…
Я откусываю, а он не смеет, смотрит на меня во все свои глаза и любуется мною.
«Жених и невеста», – кричат все. Пусть кричат. А сегодня мы поссорились с Женькой. Он ухватил меня за руки и не отпускал до тех пор, пока я не укусила его. До крови.
– Где твоя мама, где? – почему-то орет он, – ты подкидыш…
Дурак! Мне было обидно, я не могла ответить, и укусила его. До крови.
– А где наша мама? – спрашиваю я у папы, как только он появляется на пороге.
– А я тебе вот что купил, – говорит он и достает из своего поношенного портфеля огромную, блестящую, цветастую книжку.
Потом я рассказываю папе, как мы поссорились с Женькой, и, засыпая, спрашиваю:
– Пап, где же наша мама?
– Зачем же ты его укусила?..
На следующий день, придя в школу, я не вижу Женьки и весь день жду конца уроков, бегу домой, чтобы позвонить ему, швыряю ранец в угол и звоню. Он болен. Он живет в доме напротив, и я мчусь к нему, но меня не пускают – у него жар и какая-то сыпь, и еще что-то…
