После того, как Майк Ланг перебрался из «Эль-Монако» на ферму Ясгура, я почувствовал себя осиротевшим. Да, через несколько часов свободных мест в мотеле снова не осталось, однако теперь движущей силой для меня были уже не деньги. Я полюбил приключения, а Майк доставлял их мне чуть ли не мешками. С его появлением у нас ожил весь Бетел. И я тоже. Жизнь моя никогда не была такой трудной — и такой опасной, — какой она стала после приезда Майка в город. Я никогда еще не проводил время так весело и знал, что этот опыт изменяет меня, хотя и не мог пока сказать — в какую сторону. А теперь Майк и его команда перебрались к Максу. Фестиваль состоится — уж об этом-то он позаботится, — но через несколько дней люди из «Вудсток Венчерз» уедут отсюда, а с ними и все мои новые друзья — геи, лесбиянки и «нормальные» люди. И Уайт-Лейк снова обратится в городок скучный и скучающий. Может быть, по мою душу и явится пара головорезов, однако с ними мне будет совсем не так весело, как с Майком, Вильмой и Жоржетой.
И я сделал единственное, что пришло мне в голову — попытался найти способ добраться до фермы Макса и посмотреть, как выглядит центр вселенной. О том, чтобы ехать туда машиной, нечего было и думать. Мне требовался мотоцикл, однако «Харлей» Майка был уже с ним, на ферме. Все, что мне оставалось, — попробовать тормознуть на шоссе какого-нибудь мотоциклиста и вот тут мне повезло. Я вышел на 17Б и сразу же увидел сидевшего на мотоцикле нью-йоркского полицейского — в зеркальных очках, белом шлеме и синей форме. Роста он был примерно с меня и находился, на мой взгляд, в отличной форме — худощавый, сильный. Руководствоваться я мог только интуицией, однако он показался мне симпатичным парнем, не одним из тех копов, что видят в каждом встречном насильника или убийцу. И я решил рискнуть.
— Здравствуйте, я — Эллиот Тайбер, один из тех, кто помог заварить всю эту кашу, — сказал и полицейскому. — Владелец вон того мотеля.
Полицейский кивнул мне и улыбнулся — видно было, что ему совершенно ясно: если он вытащит пистолет и пристрелит меня на месте, половина жителей Уайт-Лейка проникнется к нему искренней любовью. Улыбка его меня ободрила, и я рискнул пойти дальше:
— Знаете, я хоть и приложил руку к этой истории — а моя рука была лишь одной из многих, — но уже недели две не был на ферме, а мне очень хочется посмотреть, как там все выглядит перед началом концерта. Вы не могли бы подвезти меня до хозяйства Ясгура?
— Могу, конечно, — ответил полицейский. — Садитесь.
Я сел на заднее сиденье и полицейский тут же попросил, чтобы я обхватил его руками за талию.
— Если вы по дороге свалитесь, мне задницу оторвут, — пояснил он.
— Понял, — сказал я. Настал мой черед стеснительно улыбнуться.
Виляя между двумя потоками машин, мы добрались до фермы Макса меньше, чем за пятнадцать минут. И я в совершеннейшем изумлении замер на границе его владений. Четырнадцать лет я регулярно посещал его ферму, а теперь не мог узнать ее.
Меньше, чем за месяц Майк Ланг, Джон Робертс, Джоэл Розенман и Арти Корнфилд — с помощью нескольких сотен вудстокцев — возвели небольшой город, подобного которому я и вообразить-то никогда не смог бы. Природа создала на этой земле огромную чашу — совершенный амфитеатр. На южном его краю стояла сцена шириной в сотню футов. Над сценой были натянуты длинные полотнища брезента, защищавшие исполнителей и аппаратуру от непогоды. По обеим сторонам сцены возвышались огромные динамики, усилители и прочая электроника. А в середине сцены стоял квинтет микрофонов, ожидавших своих хозяев — Хэвенса, Джоплин, Долтри, Хендрикса, Баэз, Гатри, Слая, «Creedence», Кокера, Кантри Джо, Кросби, Стиллза, Нэша, Янга и многих, многих других. Подмостки, на которых держалась сцена, достигали высоты трехэтажного дома. За сценой, слева и справа от нее, раскинулось море палаток, перемежавшихся жилыми автоприцепами, грузовиками, автобусами и тракторами. Мили и мили кабелей и проводов тянулись со сцены к звуковой аппаратуре. Операторские и микрофонные краны вытягивали над огромной платформой свои роботовидные руки.
Перед сценой, в нескольких сотнях ярдов от нее, были построены леса высотой в трехэтажный дом — с дополнительными динамиками. На земле стояли сотни палаток, одни крошечные, походные, другие побольше и посложнее и все разных мастей, от желтой, до голубой и красной. Среди них возвышались, точно дружелюбные стражи, палатки торговые, эти были устроены совсем просто — четыре столба с натянутой на них брезентовой крышей. Территорию эту окружали батальоны легковушек, пикапов, автобусов, изукрашенных психоделическими рисунками. И всю ее заполняли люди, пятьсот тысяч людей, подобных разноцветным нитям гигантского, замысловатого ковра. Зрелище было одновременно и захватывавшим дух, и кружившим голову, и вызывавшим душевный подъем. Я вглядывался в эту толпу и видел написанную на каждом лице тихую радость. То были лица людей, которых хотел собрать здесь и собрал Майк Ланг — поколение, противостоявшее войне и породившее движение за гражданские права. Они-то и натолкнули его на мысль назвать их «нацией Вудстока».
И повсюду в этой толпе люди играли на гитарах и пели. Со всех сторон до меня доносились хоры, певшие на всех мыслимых языках. Те, кто не владел гитарой, подыгрывали себе на причудливых инструментах, сооруженных из металлических баночек, деревяшек и ткани. Из рук в руки переходили всевозможные фенечки, сувениры, газеты, политические и общественные петиции, любые приспособления, потребные для секса и приема наркотиков. Не меньшим было и разнообразие общественных групп — кришнаиты, ветераны Вьетнама, ветераны против войны, пацифисты, воинствующие черные, сторонники легализации наркотиков и те, кто требовал запрета любых их видов. Здесь были христиане, евреи, мусульмане, индуисты, секты любых мастей, и все они делили друг с другом палатки и одеяла, все приехали сюда с одним желанием: насладиться музыкой и той картиной мира, которую она создает.
Подобраться к сцене ближе, чем на три сотни ярдов, было невозможно — дальше толпа становилась слишком плотной для продвижения вперед, — поэтому я просто обходил ее по периферии. И, совершая этот обход, оказался рядом с расписанным цветами автофургончиком. Дверцы его были раздвинуты, внутри фургончика, устланного разноцветными ковриками, горели фонарики. Из него неслись ароматы благовоний и звуки рок-н-ролла. Стройная девушка лет двадцати пяти, с длинными каштановыми волосами, большими глазами и ласковой улыбкой, неторопливо покачивалась внутри фургончика в ритме, ничуть не совпадавшим с ритмом музыки, которая изливалась из его стерео системы. На ковриках лежал ее спутник — молодой человек с длинными светлыми волосами, телом пловца и безучастной улыбкой на лице. Вся его одежда сводилась к шортам цвета хаки.
Эти двое вгляделись в меня, и молодой человек сказал:
— Залезай, друг, составь нам компанию.
Я сунул голову внутрь фургончика, и молодой человек протянул мне маленький клочок бумаги с нанесенной на него непонятной точкой:
— Положи эту штуку на язык, друг. Клевая отключка.
— А что это?
— Шут его знает, малыш. Но ты мне поверь, радости в этой точке столько, сколько тебе и не снилось. О да. Полный комплект мгновенного улета, так ее называют. И никакой боли.
Пока я вылизывал бумажку, девушка положила мне на шею ладони. Она и ее друг помогли мне забраться в фургончик и лечь на коврик, рядом с мужчиной. А следом и девушка прилегла по другую сторону от меня. Поначалу я ничего не почувствовал, даже того, как растворяется точка. Все мое внимание приковали к себе изумрудные глаза пловца. Потом я ощутил неодолимое желание вытянуться на полу фургончика в полный рост, расслабиться и забыть обо всех моих неурядицах и заботах — о мотеле, о родителях, о бесконечной борьбе за существование, о людях, которые меня ненавидели, и о тех, кто считал меня героем. «Пусть все уйдет» — сказал мне некий внутренний голос. И я словно растворился в музыке, в ощущениях, которые создавали шелковистые ладони девушки, блуждавшие по самым укромным уголкам моего тела.
— Еще пара минут, — сказала она, — и ты словишь настоящий кайф. Расслабься. Не думай ни о чем. Мы все время будем рядом с тобой.
Между тем и молодой человек уже начал поглаживать меня по ногам и вскоре ладони обоих оказались внутри моих брюк. И именно в этот миг я отключился. Весь следующий промежуток времени — сколько он длился: десять минут, десять часов или десять дней? — я провел в состоянии блаженства, не походившего ни на что из когда-либо мной испытанного, ни на что, о чем я когда-либо читал или мечтал. Самые разные образы, краски, настроения омывали меня шелковистым, медовым потоком. Эти образы обращались ко мне с прекраснейшими на свете словами. Я беседовал с прекрасными красками. Впрочем, я и по сей день не знаю, что говорили мне и те, и другие. Знаю только, что слова их были сладки, как любовь.
