В наследство от старой хозяйки избы Сереже достался пёсик по кличке Тобик. Был он в годах и вскоре помер. Возник лохматый Мурзик. Он больше торчал в нашем дворе. Мария подкармливала его вкусненьким. А Сережа обижался: переманили собаку! Мурзика убили путейские рабочие. Убили и бросили на платформу проходящего товарняка. Жаль, ласковый был песик. А много позднее в ограде Шумского появился Верный. Типа овчарки, но не овчарка. Здоровенный, злой, он мог сорваться с цепи, напасть на человека. Покусал Аню – кассира железнодорожного вокзала. Это было уже в демократические времена, когда даже у псов «крыши ехали». Шумский приговорил Верного к расстрелу. А поскольку Сережа ни в чьих вооруженных силах никогда не состоял, следовательно – не имел дела с оружием, нанял для исполнения местного «латышского стрелка». Тот и управился…
В соседстве Сережи, также по дешевке, приобрел и я заколоченное досками жилище. Избы наши и приусадебные земли разделял общий забор. Мы ладили вначале не только по-соседски, но и по-дружески. Ходили по грибы, зимой торили лыжные тропы, летом совместную окрошку «из сорока компонентов» делали. Как травник-знаток, сосед делал спиртовые снадобья на целебных корешках. В карманах и в портфеле носил снадобья в пузырьках и во фляжках. Потому слыл «в культурном слое Тюмени» за оригинала. Да и вообще начальное кармакское обитание было полно, во всяком случае – для меня, света и романтики. Отмечали это и мои тюменские гости, которых из-за невозможности разметить в моей 26-метровой городской «хрущевке», возил я в Кармак. Вот как вспоминал о кармакском гостевании поэт из северного города Мегион Сергей Лыткин:
«Деревушка вблизи Тюмени, где березы и тополя… Перед нами на обозренье не фамильное чье-то именье, а общественная земля! Мы идем Кармаком, степенны, трое – выходцы из крестьян. Землепашцев взыграли гены! Остальное – налет и пена, остальное – пустой бурьян! Я сто лет не бывал в деревне и готов услужить, поверь, деревенской – в шали – царевне: как послушен светло и древне ей колодезный ,журавель! В общем, здешний пейзаж, что надо! Неприметная в Кармаке, вот денисовская ограда, никакого тебе парада, домик крохотный на замке. Во дворе – мотоцикл с коляской, да синицы, да воробьи… Будто вышли из русской сказки эти окна, эти салазки, в куржаке все – друзья мои! Нам хозяин дверь отпирает, мы с морозом несем дрова, вот печурка уже пылает, и коньяк на столе играет цветом солнечным – торжества! Понемножечку разместились, как приличествует гостям, потихонечку угостились, по «единственной» причастились, рады всяческим новостям! Нам Денисов стихи читает. Мы пока не кричим «Ура», – наши губы с мороза тают, наши души предпочитают всё вобрать в себя до утра. Па пустое не отвлекаться (благо, наш графин не пустой), «За здоровье крестьянской нации!» – по какой такой облигации пал нам выигрыш золотой? По какому святому делу одаряет нас грешных жизнь? – Хорошо и душе, и телу, кто- то близок уже к пределу, и э/сена не гремит: «Сдержись!» Свищут жизненные метели… У судьбы слепой в кулаке, неужели мы, в самом деле, позабудем, как песни пели у Денисова в Кармаке?..»
Да, незабываемое! А сосед, квалифицированный огородник Шумский, еще научил меня в ту пору и практическим премудростям засолки огурцов, выращиванию петрушки, лука, а главное – умению выложить дымоходы в кладке избяной печки, без нее не обойтись было и в светлые минуты наших романтичных посиделок «вблизи Тюмени!»
Этих знаний, упущенных в деревенском детстве, мне было достаточно и в дальнейших периодических наездах в свою избу, которая стала тихим пристанищем для сочинительства, а не для убойных аграрных дел, на которые все пристальней расходовал свое огуречно-чесночное вдохновение сопредельный гуманитарий.
Еще во время одного из моих дальних загранплаваний, пока я штормовал в Тихом и Индийском океанах в качестве дублера третьего механика дальневосточного сухогруза, Сережа построил баню, «приватизировав» солидный кусок моей земельной территории – передвижкой пограничного забора. Затем возвел баню №2, из первой, потеснившую мой огород, как я называл – банной «стеной плача», сделал склад-музей, где хранил веники, пучки целебных трав, задушенных шпагатными завязками, и старинные реликвии – четыре мятых самовара, принесенных с помойки-свалки, там же раздобытый ржавый угольный утюг и еще пару подозрительных башмаков типа «прощай, молодость».
Далее стуки шумского топора-молотка раздавались при возведении кособоких сараев. Ах, подводил глазомер подслеповатого мужичка, учившегося когда-то плотницкому делу – «не настоящим образом». А я, намаявшись звуками монотонной топорной «музыки», как-то сказал мастеру: «Сменил бы ты орало на перо!» Сережа ответил тем, что забил гвоздями-сотками калитку в совместном заборе, через которую мы ходили в «гости» друг к другу. И по банному делу. Обнаружив заколоченный и для большей неприступности заваленный навозом «дружеский проход», понял я, что баню надо строить свою, суверенную. К тому и приступил, взяв за ориентир окуневскую баню «по-черному», где в детстве так хлебнул угара, что едва отпоили парным молоком…
Не стану утомлять тебя, читатель, нестроениями в дачных делах, но сей, шокировавший округу, случай – нельзя не обнародовать.
На кромке моей приусадебной территории, теперь вовсе впритык к погранзабору, росла старая роскошная черемуха, по весне она, в пору цветения, украшала местность, превращаясь в белый, благоухающий на всю улицу, ароматный шар. Внутри этого прохладного, тенистого шара – выщелкивал очень талантливый солист-соловей.
Побывав в такую пору в Кармаке, поэт Анатолий Кукарский, восторгаясь роскошным цветением, «нашел» здесь название своему новому сборнику стихотворений – «Черемуховые холода».
Однажды иду с электрички, жажду услышать соловья, но с переулка вижу: цветущего шара – нет. Все, что обильно свисало через забор в сопредельную ограду, отпилено, отрублено, откромсано. А на лавочке возле своих ворот, посреди благоухающего мая. словно бы только что вернувшийся из глубины сибирских руд, сосед мой – в треухе цвета осеннего можжевельника, в ватных штанах, в валенках с калошами.
«Зачем черемуху угробил?» – кричу хозяину двух бань и огорода. – «Не понимаешь? Все дожди с куста скатываются под мою избу, нижние венцы уже плесенью взялись…» – «Такую красоту загубил, эх, Сережа!»
Оскорбленная душа продолжила горькими строчками:
…В пору зла и крушенья систем,
Где кувшинные властвуют рыла,
Сколько разных неслыханных тем
С перестройкой возня породила.
Вот и нынче, весной удалой,
Цвет черемухи – Божье творенье.
Мой сосед поперечной пилой
С похмела раскромсал на поленья…
Но я еще пытался склонить Сергея к выпуску газеты, к поиску спонсорских средств, к писанию горячих материалов. В начале, завершив свои начальнические хлопоты по переезду писательской организации из Дома Советов в деревянный особняк на улице Осипенко, чем создал у нас полный раздрай, не всем нравилось переселение к «черту на кулички», он поневоле писал, но без огонька, без того, что называется – положить себя на алтарь Отчизны своей.
Да что я о высоком, об «алтарях Отчизны»! Шумский, с чего, до сих пор не пойму, получивший от кармациких мужиков тихое прозвище «еврейчик», в основном специализировал перо на оазисе своего хорошо возделанного огорода, на проказах кротов да хомяков, что чинили урон заготовленной им на зиму картошке. Иль возвышался до лирического воспоминания о далекой, из детства, конюшни, в коей «увековечивал» мерина по кличке Байкал.
Образчик шумского стиля на конскую тему: «…Исхудавший больной Байкал сидел на подвернутой правой ноге, левую далеко выставив вперед, и часто пукал, словно из пулемета строчил».
Представьте-ка! Пошловатый ловкач какой-то, а не старый колхозный трудяга, о котором не грех бы сказать доброе слово.
Как-то, привычно сутулясь и как бы разглядывая что-то на полу сквозь толстые стекла своих очков, Сережа раздраженно бросил мне: «Моя должность не позволяет мне заниматься политикой»»
Резонно: не по зубам это хозяину двух бань и огорода, автору хилых сочинений про мерина, про беспокойных кармацких грызунов!»
К октябрю 93-го года, когда в Москве произошел кровавый переворот, когда президент РФ – выходец из уральской деревни Будка Борис Ельцин – вместе со своими приспешниками – черномырдиными, ериными, грачевыми, немцовыми и лужковыми – приказал расстрелять из танковых пушек мятежный Верховый Совет России (фактически расстреляв историческое прошлое страны), нагромоздив горы трупов, многие патриотические издания в столице и других городах были разгромлены. Их редакторы и сотрудники скрывались по глухим «норам» и лесам. Нас в Тюмени не тронули. И я вместе с новым техническим секретарем и отважным журналистом Петром Тарасовичем Григоровым готовил к выпуску очередной номер «Тюмени литературной». Добрую треть его составляли «мнения и отклики» на кровавые события в Москве. Не все в России струсили и запечатали свои рты, страшась репрессий обезумевших демократов. И в эти черные от танковых залпов дни в Тюмени нашлись люди, согласились на открытые интервью, на краткие заметки по поводу кровавых дел в России. И мнения эти были мной обнародованы в «ТЛ».
