— Чего я никак не могу понять, — сказал он, обращаясь к Жану-Луи, — это как тебе удается меня найти в этом скопище лачуг. Молодец, старина!
Потом он обернулся к Мор-Замбе:
— А это, если судить по росту, знаменитый Мор-Замба, гроза охранников! Слышал о тебе, слышал. Ну как дела, парень? Нет, вы только посмотрите на него! При такой комплекции совсем нетрудно схватить за шиворот парочку сарингала и сшибить их лбами! На его месте и я бы это запросто сделал… Тсс! Говорите потише: хозяин еще не улегся. Он хоть и далеко отсюда, но…
Тем временем Жан-Луи вытащил из-под рубашки свой подарок, и, заранее предвкушая удовольствие, Жонглер залился счастливым смехом, прикрывая, однако, рот ладонью, чтобы не перебудить весь школьный городок. Успокоившись, он открыл бутылку, сделал добрый глоток прямо из горлышка и передал ее гостям, призывая последовать его примеру; затем он снова прижал горлышко к губам, откинулся назад и распрямился лишь после того, как последний глоток рома пробулькал в его глотке. Затем он разразился бессвязной речью, смысл которой не сразу дошел до обоих приятелей, и без того ошеломленных его подвигом; но, вслушиваясь в этот бред, они почувствовали, как по их спинам забегали мурашки.
— Рубен в руках врагов! — шептал Жонглер, сдерживая приступы беззвучного смеха. — Не верите? А что тут невероятного? Этого давно следовало ожидать, разве не так? Не знаю, как им удалось его зацапать, но клянусь, сейчас он у них в руках, и они держат его в этой самой школе. А кто его охраняет? Держу пари, что не догадаетесь! Не верите? Ладно, пойдем посмотрим, идите за мной. Тсс, тихо, ребята! Главное — не переполошить эту свору, что засела в доме хозяина. Там депутат Ланжело, комиссар Маэстрачи, один майор колониальных войск, один молодой мамлюк и еще много народу… Не отставайте от меня, сегодня жуткая темень.
И в самом деле, ни одного фонаря не горело на территории школьного комплекса, среди беспорядочного скопления наспех возведенных кирпичных строений, крытых гофрированным железом или черепицей. Сандринелли, директор комплекса, которого называли также «голлистом», любил говорить, что электрический свет неудержимо влечет к себе негров, а мрак, наоборот, отталкивает их, так что до тех пор, пока вверенное ему заведение по ночам погружено во тьму, воры и прочие злоумышленники будут волей-неволей обходить его стороной. Сандринелли хорошо знал Африку и тех, кого он именовал «неграми», — это признавали и сами африканцы. В колонию он прибыл молодым сорвиголовой, вскоре после окончания первой мировой войны, когда лишь редкие смельчаки отваживались поселяться в стране, только что силой отнятой у их исконного врага. Не в пример другим молодым служащим колониальной администрации, которые, едва ступив на нашу землю, бросали чиновничью лямку и спешили заняться лесными разработками или торговлей, Сандринелли не только остался школьным учителем, но даже семьей обзавелся лишь перед самым началом новой войны. Будучи сторонником присоединения колонии к движению, возглавляемому лондонским изгнанником[10], он тем не менее сумел, сославшись на частые приступы болотной лихорадки, увильнуть от службы в войсках, которые вели отчаянную борьбу в пустыне, стремясь любой ценой представить Францию среди других стран, противостоящих фашистской оси. Таким образом, все пять лет войны превратились для него в нечто вроде затянувшегося медового месяца. И теперь при каждом торжественном случае — а такие случаи нередки в нашей колонии, как и повсюду, где царят тупость, лицемерие, подкуп и вымогательство, — его друзья спешили отдать должное его успехам на двойном поприще наставника молодежи и отца семейства.
Подкравшись к задней стороне здания, чуть выделявшегося по высоте среди остальных и полностью погруженного во тьму, Жонглер замер и приложил ухо к стене. Спутники последовали его примеру. За стеной были слышны глухие удары, сопровождавшиеся душераздирающими воплями, которые сразу же тонули в шуме и гуле голосов: было похоже на то, что собравшиеся там люди наслаждаются мучениями своего пленника и угрожают забить его насмерть, если он не замолчит. Звуки ударов стали отчетливей, размеренней, неторопливей: чувствовалось, что истязатели работают артистически, в свое удовольствие, без спешки, тщательно примериваясь. Теперь пленник не осмеливался даже кричать, опасаясь, наверно, еще более жестокой расправы, а только стонал, словно уже находился при смерти. Сердце Мор-Замбы разрывалось от жалости, гнева и отчаяния, слезы катились по его щекам, а все тело сотрясала судорожная дрожь: так бывает с людьми, которые глядят на страдания попавшего в беду ребенка, будучи не в силах ему помочь.
— Это он, — прошептал Мор-Кинда. — Они мучают его уже целый час. Такое случается не впервые с тех пор, как я тут работаю. И каждый раз точь-в-точь, как теперь. Хватают какого-нибудь парня, волокут сюда и отдают в руки сарингала. И представление начинается. А когда сарингала как следует его отдубасят, бедного парня выкидывают на пустырь — поди разберись, чьих это рук дело. А этого, мне кажется, они решили и вовсе укокошить. Ох, мерзавцы!
— Да о ком ты говоришь? — нетерпеливо прошептал Жан-Луи. — Кто кого дубасит?
— Кого дубасят? Парней Рубена, профсоюзников, или как их там… А в этот раз он сам угодил в их лапы…
— А кто дубасит?
— Сарингала, кто же еще? По приказу негрецов, голлистов, тубабов, разве не ясно?
— А почему?
— Послушай-ка! Ты мне не заливай, будто сам этого не понимаешь! Негрецам этот профсоюз как бельмо на глазу, они говорят, что пойдут на все, чтобы его уничтожить.
— А Сандринелли с ними заодно?
— Он у них за главного, не зря же его «голлистом» называют, ну если и не самый главный, то один из главных. Они все там собрались сейчас в его доме, на том конце школьного городка. Я только что оттуда и, стало быть, знаю, о чем говорю. Я сам их видел и слышал; они заявились как раз тогда, когда я кончал мыть посуду на кухне. И среди них — один на редкость опасный тип, некий Брэд; он, кажется, приходится Сандринелли кузеном. Этот на все способен. Он-то и притащил сюда Рубена.
— Сказки! — продолжал сомневаться Жан-Луи. — Где же это он мог его арестовать? В Кола-Коле его тут же забросали бы камнями. Тогда где же?
— В Фор-Негре, наверно, — вставил Мор-Замба, который гоже не знал, что и думать.
— Он там никогда не появляется, по крайней мере в одиночку. Будь это так, весь город знал бы об этом. И вся Кола-Кола поднялась бы на ноги.
— Может, так оно и есть, мы же не знаем, что там сейчас происходит.
— Нужно что-то делать! Они убьют его! — выговорил Мор-Замба, сдерживая рыдания.
— А ты знаешь Рубена в лицо? — спросил Мор-Кинда у Жана-Луи.
И когда тот кивнул: знаю, мол, кто не знает Рубена в Кола-Коле, Жонглер помог ему взобраться к себе на плечи, и Жан-Луи, склонив голову набок, приник к широкой щели, зиявшей там, где на кирпичную стену опирался грубо сбитый остов крыши. При свете стоявшей на полу керосиновой лампы он увидел Рубена, которого по очереди избивали трое татуированных охранников, орудуя ротанговой тростью, увесистой, как дубина, и хлесткой, как плеть. Его уложили на пол ничком, обнажив спину и зад для ударов; когда он, истерзанный болью, пытался перевернуться на бок или закрыться рукой, охранники давили ему пальцы тяжелыми башмаками; иногда один из сарингала, отбросив трость, вскакивал ему на спину и с остервенением топтал пленника.
Мор-Замба, взобравшийся на плечи Жонглера после Жана-Луи, увидел на лице Рубена явные следы пыток: скулы профсоюзного вожака опухли и кровоточили, но в остекленевших глазах не было слез; время от времени он обводил комнату угасающим взглядом, словно силясь рассмотреть надвигавшуюся на него смерть, а потом морщил лоб и страдальчески закусывал губы в ожидании очередного удара. Мор-Замба утверждает, что лицо мученика, превратившееся в подобие чудовищной маски, до сих пор у него перед глазами и, наверно, вовеки не изгладится из памяти. Он еле сдерживался, чтобы не броситься в одиночку на помощь Рубену, и поэтому было решено покинуть школьный городок, спуститься вниз по тропинке, пересекавшей пустыри, и отправиться за помощью в коллеж Братства.
— Веди нас в коллеж, — сказал Мор-Кинда Жану-Луи. — Ты там свой человек. Мы расскажем, что здесь происходит, говорят, что тамошние ребята преданы Руб'ену, что среди них есть даже настоящие бандазало, вот и посмотрим, что они решат.
Коллеж Братства, недавно возведенный в ранг лицея, первого в колонии, но по старой памяти называвшийся коллежем, находился всего в каком-нибудь километре от школьного городка. Напротив учебных корпусов, в этот час уже закрытых, располагались общежития для африканцев — крытые черепицей кирпичные домики, приземистые и хлипкие, как солдатские казармы. Они выстроились в несколько рядов вдоль дороги вокруг пологого двора. Воспитанники помоложе занимали задние корпуса, старшие жили ближе к дороге, и, хотя время было позднее, многие из них еще не легли спать. Вопреки распорядку в двух комнатах еще горели керосиновые фонари, хотя и с сильно прикрученными фитилями; при их свете в окнах мелькали фигуры полураздетых юношей. Обитатели одной из комнат танцевали под гитару, на которой наигрывал парень, в одних трусах восседавший на спинке железной кровати и явно кичившийся своими музыкальными успехами. Общежитие не было ничем отгорожено от внешнего мира, так что в<х: питанники, задержавшиеся в предместье, могли свободно проходить в свои корпуса. Пользуясь этой свободой, трое друзей вошли в комнату, откуда доносилась музыка. Жана-Луи тотчас узнали и встретили хором восторженных приветствий и поздравлений, смысл которых остался для его спутников неясным. Никого не удивило, что он явился в столь поздний час, вероятно, от него здесь привыкли ожидать чего угодно.
