Кафе «Анкара» я бы назвал деградированным филиалом кафе «Стамбул» (и надо было очень постараться, чтобы довести его до такого состояния). Грязный линолеум с цветочным орнаментом. Драные, пожелтевшие от табачного дыма цветастые обои. Те же пластиковые столики, как и в моей местной забегаловке. Такие же лампы дневного света. Та же вонь от дешевых сигарет, переваренного турецкого кофе и подгоревшего масла. И ни одного посетителя, если не считать меня.
Я выбрал столик за перегородкой, посмотрел на часы и убедился в том, что пришел на пять минут раньше. Я был чертовски взволнован, мне так хотелось произвести хорошее впечатление, предстать спокойным и уверенным в себе, поэтому быстро достал из кармана кисет с табаком и скрутил сигарету. Парень из-за стойки крикнул: «Что будете?», и я заказал турецкий кофе «средний», то есть с половиной чайной ложки сахара, а не с тремя, как обычно подают в «Стамбуле»; «сладкая» версия этой убойной по содержанию кофеина жидкости вызывала зависимость сродни наркотической. Положил на стол блокнот и начал записывать свои мысли, которые пришли в голову во время пробежки вдоль Стены. Принесли кофе. Я закурил. И продолжал строчить в блокноте, в надежде, что за работой беспокойство уляжется. Авторучка торопливо скользила по узким страницам. Кофеин с никотином вполне справлялись с нервозностью. Я как раз увлеченно описывал момент своей капитуляции в Тиргартене, когда услышал ее голос:
— So viele Wörter.
Как много слов.
Я поднял голову. Это была она, Петра. В темно-сером твидовом пальто, коричневом кардигане, короткой юбке из зеленого вельвета и черных колготках все с той же зацепкой на левой коленке. Я с трудом заставил себя произнести как можно более непринужденно:
— Ja, so viele Wörter. Aber vielleicht sind die ganzen Wörter Abfall.
Да, как много слов. Но, возможно, что все эти слова — мусор.
Петра рассмеялась и села напротив. Я заметил, что она пришла с черной виниловой сумкой через плечо; из сумки она достала пачку сигарет «НВ». Я тоже потянулся к своему кисету.
— Никогда не знала, что американцы курят самокрутки, — сказала она, выбив сигарету из пачки и протянув руку к зажигалке, лежавшей на столе. — Разве что в романах Джона Стейнбека.
— Я пристрастился к ним в колледже. Тем более что они были гораздо дешевле, чем настоящие сигареты.
— Но не такие вкусные. Хотя для того, кто вырос на суррогате, который там выдавали за сигареты…
— Как «f6»?
— Ах да, я забыла, что ты упоминал эту марку в своем эссе. Мне понравился образ «индустриальной мощи». Очень точно схвачено.
— А в остальном?
Она снова улыбнулась:
— Мы вернемся к этому чуть позже. А сначала я хочу выпить пива.
— Я, пожалуй, тоже заслужил. Только что пробежался, впервые за пять лет.
— От кого бежал?
— От действительности. Оттого, что курю слишком много, а когда-то преодолевал десять километров меньше чем за час.
— Это правда?
— Да, было дело в юности.
— Лично я не представляю жизни без сигарет.
— Серьезное заявление.
— Я заядлая курильщица.
— И сколько выкуриваешь за день?
— Две пачки.
— Никогда не пыталась бросить?
— Это вторая самая большая любовь моей жизни.
— А какая первая?
Она сделала паузу и глубоко затянулась сигаретой.
— Скажу, когда узнаю тебя чуть лучше. Но пива мне все-таки хочется…
Я махнул рукой официанту. Когда он подошел, я сказал:
— В последнее время я неравнодушен к «Хефевайцен»…
— О вкусах не спорят. Для меня оно слишком баварское, чересчур gemütlich[64]. Я — берлинская девчонка… пусть и приемная. Так что для меня только берлинский «Пилзнер».
— Ты хочешь сказать, что в Халле пиво не варят?
— Мой отец варил, дома. Он и в этом был талант. А научился он у своего отца, который до войны работал на пивоварне.
— А кем был твой отец?
— Он работал режиссером на региональной радиостанции DDR Rundfunk — национальной радиовещательной компании. Был очень образованным человеком, без чрезмерных амбиций, а потому упустил все возможности карьерного роста, которые сулили работу в Лейпциге, или Дрездене, или — это уж как суперприз — в Берлине. Разумеется, он был членом партии, поскольку даже в таком захолустье, как Халле, невозможно было получить работу столь высокого уровня, не доказав свою преданность партии. Но в душе он никогда не был коммунистом. Думаю, его руководители знали об этом. Потому и держали его в провинции, в то время как его интересы — классическая музыка, книги, театр — были совсем в других местах. Изредка ему удавалось вырваться послушать Staatskapelle[65]в Дрездене или Gewandhaus[66] в Лейпциге — два наших великих оркестра, — и тогда он возвращался в Халле слегка удрученный. Потому что чувствовал, что жизнь проходит мимо и…
Она вдруг покачала головой и нахмурилась.
— Злюсь на себя, — сказала она.
— Почему?
— Я тебя утомила разговорами о своей пресной жизни.
— Но я хочу знать о тебе как можно больше.
— Ты вовсе не должен мне потакать, Томас.
Она впервые назвала меня по имени.
— Я и не собирался этого делать, Петра. Мне интересно. Честное слово…
— Где же наше пиво? — перебила она меня.
— А твоя мать? — спросил я.
— Ты задаешь слишком много вопросов. Полагаю, это профессиональная привычка.
— Мне интересно.
— Ты это уже говорил.
— Потому что это правда. Так что про твою мать?
Она посмотрела на меня с любопытством, как будто пыталась убедить себя в том, что я расспрашиваю вовсе не из вежливости и не прикидываюсь, что мне действительно интересно. Перехватив ее взгляд — настороженный и в то же время исполненный надежды, — я задался вопросом: она тоже смущена и нервничает, как я сейчас?
— Ну, хорошо, только коротко, поскольку нам еще работать… Итак, моя мать. Родом из Берлина, она читала и писала на четырех языках и хотела, как я догадывалась, стать писателем, или редактором, или журналистом. Но потом…
Она сделала паузу, чтобы потушить окурок своей сигареты и крикнуть официанту:
— Eine Berliner Pils und eine Hefeweizen.
Затем она снова повернулась ко мне и сказала:
— Любовь.
— Прошу прощения?
— Моя мать. Она полюбила. Полюбила хорошего человека, но, как она часто говорила мне незадолго до своей смерти, эта любовь привела ее в Халле и обрекла на жизнь, которая была совсем не той, что она рисовала себе в мечтах.
— От чего она умерла?
— От чего чаще всего умирают после сорока — от рака. В ее случае это был рак яичников.
— Когда это было?
— Шесть лет назад.
— Примерно тогда же умерла и моя мать.
— Сколько ей было?
— Сорок два. Тоже рак. Вот из-за этого.
Теперь и я затушил свою сигарету.
— Мне очень жаль, — сказала она, тронув меня за руку.
Ее пальцы были теплыми, но, как только они коснулись моих, она тотчас убрала руку, словно побоялась переступить черту или, возможно, послать неверный сигнал. Как же мне хотелось сплестись с ней пальцами, притянуть ее к себе… и разрушить все в этот неправильно выбранный момент.
— Она не была самой счастливой из женщин, — сказал я.
— Звучит знакомо. А твой отец?
— Он сложный парень. Бизнесмен. Бывший солдат. Очень дисциплинированный. Привык подчиняться приказам. И в то же время человек, который, как мне кажется, всегда хотел прожить другую жизнь.
— Что он думает о своем сыне-писателе?
— Похоже, он не знает, что со мной делать. Но в глубине души, я чувствую, сознает, что я живу той жизнью, какую он хотел для себя.
— Да, но он не писал книги.
— Книги — это громко сказано. У меня всего одна. Пока.
— Но очень хорошая.
Я осторожно посмотрел на нее:
— Ты прочитала?
— Не делай такое удивленное лицо, — сказала она, снова потянувшись за сигаретой.
— Где ты ее раздобыла?
— У Павла был экземпляр. Попросила почитать.
— Представляю, как его это позабавило.
— Он слишком хладнокровный, чтобы выказывать какие-то чувства. Но сказал, что книга «неплохая». Из уст Павла это величайший комплимент.
— А из твоих уст?
— Неплохо, — хохотнула она и добавила: — Какое имеет значение, что я думаю? Ты — публикуемый автор. А я простой исполнитель.
— Я бы так не сказал.
— Теперь ты уж точно шутишь.
— Переводчиков вряд ли можно назвать лишь исполнителями. Вы ведь doppelgängers[67].
— Какой триумф — быть чьей-то тенью.
— Вы облекаете в утренние слова то, что написано ночью.
— Неплохая метафора. Но готова поспорить, что ее придумал переводчик.
